Привет, Галарно! - [4]

«Какой толк, — спрашиваю я себя, — учить греческий и латынь? Не знаю. В конце концов, в этом нужды никакой. Что мне с того, что я буду принят в высшем свете?

А зачем быть в нем принятым? Незачем, не так ли ? И все же принято считать, что ты лишь тогда человек с положением, когда тебя принимают в обществе. Но мне положение не нужно: я хочу быть рантье. Однако зачем, если хочешь занять общественное место, обязательно учить латынь? Никто на ней не говорит. Иногда в газетах мне встречаются латинские слова, но, слава Богу, я не хочу быть журналистом.

Зачем учить историю и географию? Конечно, необходимо знать, что Париж находится во Франции, но никто же не спрашивает, на какой именно широте. История: изучать жизнь Шинальдона, Накополасара, Дария, Кира и Александра и других им подобных выдающихся личностей по их дьявольским именам — пытка. Что мне с того, что Александр был знаменит! Какой толк?.. Откуда мы знаем, существовали ли римляне? Может быть, их латынь — некий искусственный язык; и все же, даже если они и существовали, пусть дадут мне возможность быть рантье, а язык оставят себе. Что я такого им сделал, чтобы подвергать меня пытке?

Перейдем к греческому. На этом дурацком языке не говорит никто, ровным счетом никто на свете!.. О, черт подери, прости Господи, я буду рантье, нет ничего хорошего в том, чтобы протирать штаны на школьной скамье, пропади оно все пропадом!»

И это писал Рембо!

Видишь, Франсуа, в какой замечательной компании ты оказался/ Я прекрасно понимаю, что ты ощущаешь. Мы все так или иначе переживали то же самое, и у нас в свое время воротило душу, но если ты сейчас отпустишь вожжи, то собьешься с пути, не поступишь в университет и не сможешь стать — какая там у тебя была последняя «идея фикс» ? Обнаружить связь между обезьяной и женщиной? Как эта профессия называется? Антрополог, да? Возможно, это звучит занудно, но это так.

Я думаю, что самым простым было бы продолжать, не сдаваться, а чтобы ты не закисал от скуки (скоротать время), я вышлю тебе замечательные книги, о существовании которых ты и не подозреваешь. И вечером ты забудешь глупую казуистику. Пойми, Франсуа: держись, читай, пой, кричи, но вытяни, черт побери! Это так для тебя важно. Несмотря на твой музыкальный дар (ах-ах!!), тебя все же не влечет певческая карьера отца? Если ты сейчас бросишь колледж, ничего хорошего тебя не ждет. Ладно. От моих слов начинает отдавать проповедью, а тебе известно, что я не поклонник этого литературного жанра. Знай, однако, что если сегодня мне хорошо (с Жанин) в парижском отеле, то потому, что мне — да, да, — хватило духа доучиться у тех же самых кюре. Наступит день, и ты тоже заставишь их расплатиться за наглость и показное превосходство, когда начнешь получать свой процент плоти на берегах Сены или речонки Темзы.

Вот так. Надеюсь, ты меня извинишь. Это письмо длиннее других и, возможно, более скучное, чем предыдущие. Но однажды ты поймешь: именно оно и было самым важным. Мы с Жанин, которая тебя обнимает, шлем тебе весенние пожелания во имя нашего Господа Иисуса Христа.

Жак

Р. S. Если тебя интересуют книжки, напиши мне на открытке «да», и я тут же их вышлю.

Может быть, это действительно самое важное письмо, кто знает? Но его Рембо в итоге стал коммерсантом, как, впрочем, и я. Славная у меня компания! Мне нужно было бы прислушаться к словам Жака, начать вкалывать, но надо всем витала чертова, проклятая судьба, и она решила в своей тупой головушке: Галарно никогда не станет этнографом, географом, антропологом или китаеведом, а если захочет отправиться в путешествие, то почитает журнал «Нэшнл джиогрэфик».

К тому же стояла поздняя весна, грянувшая неожиданно, как боль в пояснице, и оттепель, которую мне не забыть. После долгой снежной зимы посветившее два дня солнце подарило нам Венецию с ее каналами, стоками, лагунами и водами. Подвалы превратились в ванные, катки — в бассейны.

В воскресенье — пока я сидел дома — ликующий, словно малое дитя, папа умчался на озеро испытывать среди льдов свой «Вагнер III». Ему нужно было проверить, как корма перенесла зимние холода. Высохшее под холстиной дерево еще не разбухло, и одной рукой он опорожнял содержимое лодки, а другой крутил руль. За двести шагов до берега лодка вдруг пошла ко дну, подобно тому, как в кино тонет трехмачтовое судно. Кораблекрушение произошло со скоростью таблетки аспирина, растворившейся в стакане воды. Папины друзья вытащили его живым с помощью старого плота, державшегося на бочках из-под масла. Папа был бледным, посиневшим от холода, он извивался как угорь и орал во все горло. Его напоили горячим джином и натерли горчицей, затем укрыли пледами из конской шерсти. Папа не трезвел целых десять дней, а затем у него началось воспаление легких.

Больше живым я его не видел. Я лишь помню его вздымавшуюся вверх сильно обветренную, с потрескавшейся кожей руку. По ней будто шли мурашки. Когда его доставали из воды, у меня не было возможности с ним поговорить: на берегу вокруг него столпилось много народа, как будто мухи слетелись на мед. Бедный папа! Он мог бы прожить по меньшей мере еще сорок лет, будь проклята та весна! Иногда мне хочется остановить смену времен года,