Привет, Галарно! - [29]

—Раздевайся.

—Совсем?

—Сложи вещи в корзинку.

Он тоже раздевается, и вот мы оба голые, как пятигрошовые свечи, пальцы ног растопырены на свежей глине. Тот еще пейзажик! Альдерик походкой епископа направляется к поваленной вдалеке омертвевшей березе. Глина все жиже и жиже, затем она превращается просто в воду, вода холодная, вот она мне уже по колено, я слышу кряканье уток во тьме, впервые в жизни я иду на охоту с голыми руками, в общем-то можно было бы и побраконьерствовать, возьми я с собой лук и стрелы. Местами вода потеплее, и тогда чувствуешь, как проскальзывают между ног пиявки и головастики.

Альдерик нырнул, он плывет со скоростью Джонни Вейсмюллера[63], спасающегося от крокодила. Я догоняю его, он плавает как бог, голова над водой, а у меня ноют руки. Лишь бы ему не пришло в голову пересекать реку в Оке или пусть хотя бы на спине, не брассом. Дедуля, у меня нет твоих сил, я еще сплю, что это все за безумие? Я черт знает как выдохся, мы уже плывем Бог весть сколько, полчаса уж точно, как вдруг я вижу, что он цепляется за красный буек, появившийся вдруг среди тьмы. Я тоже хватаюсь за него, Альдерик на меня смотрит, в его взоре все тот же блеск, видно, что ему хорошо, я и не собираюсь ему перечить, я закрываю глаза, мне кажется, что я вполне могу уснуть прямо в воде, прислонившись к металлическому буйку, как будто я положил голову на застежку-молнию у подушки. Я, должно быть, тону, точно тону, глотаю воду и задыхаюсь. Альдерик шлепает меня по спине, как будто шмякается рыба на пол, затем он продолжает свой путь вплавь. Загребая руками воду, плывет обратно, может, он и передумал. Я теперь плыву рядом с ним, я проснулся, мы в одном с ним ритме, мне уже не терпится достичь берега, обсохнуть. Булькает вода, мои руки ее взбивают, ночью вода кажется бесконечной, коленями я касаюсь дна, все!

Альдерик находит наше дерево, затем и наши велосипеды, он роется в корзинке, вытаскивает бутылку: сорок унций коньяка, и протягивает ее мне, я пью его, не закусывая, коньяк крепкий, он льет его в рот, на шею, на голову, эту бутылку оплатил он не из своего кармана, она взята прямо из бара. Альдерик смеется и вытягивается по стойке «смирно».

—Если не считать коньяка, который — мое собственное изобретение, мы все сделали по правилам. Дай мне руку, Франсуа, теперь ты стал мужчиной.

—Я что-то не понимаю.

—Как ты не понимаешь?

—Во что мы играем?

—Ты не понял, что ты только что с успехом прошел обряд посвящения? Мне было бы приятнее, если бы этим занялся твой отец, но он никогда не умел плавать.

—Даже когда его нет в живых, ты все не можешь оставить его в покое? Я не понимаю.

—Повтори, что мы с тобой только что сделали.

—Ты разбудил меня среди ночи, чтобы заставить проплыть целую милю в ледяной воде, вот что мы сделали. А теперь мы распиваем сорок унций коньяка на двоих, не удосужившись одеться. Мы наверняка простудимся ко всем чертям.

—Франсуа, я не могу поверить, но ты ничего не понял. Послушай: мы только что преодолели опасность, мы вместе, вдвоем, как мужчины, проплыли из последних сил, мы могли бы утонуть, но вышли победителями из этой переделки, мы победили дракона.

—Где ты это вычитал?

—Как это где?..

—Но ты же не выдумал это сам, ты где-то это прочел и...

—Во французском «Ридерс Дайджест». Слышал про «Самую выдающуюся личность»?

—Да у них в каждом номере по «самой выдающейся личности».

—Но в этом месяце, тот, кто написал рассказ...

—Автор он называется.

—Да, так вот, автор писал, что однажды ночью, когда ему было лет двенадцать-тринадцать, отец привел его к болоту, которое потом они переплыли, просто так, ради посвящения, и это ему запомнилось...

—Альдерик, но мне не двенадцать, а шестнадцать лет. И потом, ты все же мне не отец.

—Но у меня есть обязательства перед детьми моего сына, особенно перед тобой, ну-ка плесни мне еще глоток.

—Ты веришь всему, что написано?

—…

—Ты хотел меня посвятить?

—А ты что, так вот и забудешь наше купание?

—Нет, буду помнить.

—Тогда выпей еще, я-то был прав».

Вообще-то было бы честнее заменить цементную стену изгородью из бумаги, слов, тетрадей. Прохожие могли бы читать или разрушить такую изгородь, и, если бы они разорвали мои страницы, мы бы оказались лицом к лицу: писать — это мой способ хранить молчание. Я предаю Маризу земле под грудой слов, она уже и дышать не может, нос забит прилагательными, уши — глаголами, чтобы неповадно ей было. Я веду ее к Лео, он делает ей в спине надрез, вставляет металлическую подставку и набивает ее упадническими стихами прошлых лет, у которых болят стопы, у которых нет сил далеко бежать. Чучело Маризы сохраняет равновесие благодаря поэмам, которые запихнули под ее упругую кожу. Лео зашивает все это. А я теперь могу написать другие стихи, повеселее. Они будут взлетать, словно крикетный мячик для кросса, который, ударившись о борт стадиона, неожиданным образом отскакивает от него обратно.

Д

— Франсуа Галарно, я же говорил, что вам следует пробежаться вокруг сада, нужно сохранять форму, заниматься спортом, иначе вы начнете гнить и разлагаться. Вообще, всякие отходы...

—Я вырыл яму в углу на южной стороне и теперь закапываю по мере возможности.