Привет, Афиноген - [32]

— Фу! — не выдержал Егор. — Прости, Натали, но ты несешь чушь. К любви никто никогда не готов, как к чуме. Зато от нее быстро излечиваются. Честное слово, есть вещи похуже, о которых мы понятия не имели в школе. Знаешь, что это? Будни, рутина ежедневной скучной работы, обязательное общество серых неинтересных людей, пьянство. Наташа, жизнь не праздник, а мертвое топтанье на болотных кочках. Вот что это такое. Да, я зол. Да, я обозлился. Почему нас столько лет готовили к празднику? Почему обманывали? Зачем говорили, что достаточно быть честными и трудолюбивыми и все остальное приложится? Кому теперь мне предъявить счет? Ты знаешь моего отца — честнее и трудолюбивее его нет человека? Так вот — его выгоняют с работы. Это справедливо? Нет? Он мне про это не говорил, я ведь работаю на том же предприятии. Там у нас каждую такую новость смакуют и обсасывают со всех сторон, как собаки кость. Смакуют, но найди хоть одного кто бы пошел и заступился. Всем безразлично.

— За что выгоняют Николая Егоровича?

— Ни за что. На пенсию.

Наташа промолчала. Егорушкина новость не задела ее сознания. Она подозревала, что Егорушка Карнаухов скорее всего безответно влюбился и корчит из себя Печорина именно поэтому. Ей нравился их неожиданный суматошный и доверительный разговор, и она пожалела, что в школе по–настоящему не подружилась с Карнауховым. Наверное, он хороший друг. Ей так сейчас необходим надежный друг. Она подумала, что хорошо, если бы из кустов вдруг нагрянул Афиноген и увидел их с Егором лежащих друг подле друга и вообразил бы бог весть что. Пусть бы помучился, злодей! Молчание затянулась, и на всякий случай она сказала:

— Все уходят на пенсию. И мы с тобой когда–нибудь уйдем.

Лучше бы не говорила. Егор вздыбился, сгорбился, сумасшедшая неприязнь плеснула из его глаз. «Не надо!» — хотела попросить Наташа, но не успела.

— Проклятые коровы, — вырвал из себя Карнаухов, — не на пенсию вы уйдете, а на лужайку щипать траву. И ты, и Светка, и все, — он повел рукой на потухающий лес. — Ваши сердца бьются ровно. И любовь ваша — это тоска по потомству. В этом мире на одного человека приходится тысяча голов рогатого скота, запомни это!

Он возвысился над ней грозным призраком, а после быстренько поскакал к воде, на ходу срывая рубашку и брюки. Как раз из озера возникли счастливые жених и невеста, Егор чуть не сшиб их с ног.

Он долго плыл широкими саженками, потом лег на спину и закрыл глаза. Вода покачивала, успокаивала и нежила его, маня опуститься поглубже. Егор Карнаухов не сожалел о минутной вспышке и множестве вырвавшихся на волю злобных слов. Хотя сознавал, что проявил слабость и ни за что обидел не бестолковую, серьезную и добрую Наташку Гарову.

Это было слишком мелкое событие в сравнении с тем, что он переживал теперешним летом. Мир в самом деле изменился в его представлении, он различал в прежде привычно ясном и праздничном мелькании дней и событий некие уродливые и пугающие черты. Словно он пировал с друзьями, шутил и веселился, и вдруг из–за кустов выглянуло чужое, мерзкое рыло. Выглянуло, подло мигнуло и спряталось.

Карнаухов сказал Наташе правду, все началось с того момента, когда он стороной узнал, что его отца собираются проводить на пенсию. Нежно привязанный к отцу, он видел незаметное другим, видел, как сильный, умный человек в короткий срок постарел, обрюзг, ссутулился и начал разговаривать осевшим, мнимо бодрым пустым голосом, будто извиняясь и прощаясь.

Что–то перекосилось в сознании Егора, и теперь многие вещи, не имеющие никакого отношения к отцу, он видел ожесточенными, затуманенными глазами. Взять, к примеру, вот этого жирного Эрнста Львовича. Как возможно, что он ходит петушиными кругами около Светки Дорошевич, девочки с хохочущим ртом, которую Егор отлично помнил в форменном платьице, тискающую руки от чудовищного смятения по поводу посаженной в тетрадке кляксы. Разве она уже женщина? Нет, она прежний наивный и смешной, лукавый подросток. Но ведь она сама поглядывает на Эрнста Львовича взглядом, в котором мелькает далеко не детское выражение вызова и обещания. Что это? Как понять? Подло, дико, но существует, — вот оно перед ним. Истинная чистота, не стыдясь, исполняет таинственный любовный танец перед пожилым, волосатым существом. Зачем? Для какого неведомого смысла?

Егор утомился и поплыл к берегу. Эрнст Львович и девочки сидели в такси.

— Карнаухов! — крикнула Света, подруга школьных дней. — Давай побыстрей, а то на счетчике шесть рублей настукало.

«Деньги не твои пока, — хотел сказать Егор. — Рано тебе их считать».

Но не сказал, не спеша оделся, забрался на заднее сиденье, рядом с Наташей. Гарова, бледная, глядела в сторону.

— Извини, — шепнул ей Карнаухов. — Я тебе не хотел хамить. Так вышло.

— Я понимаю, — сказала Наташа. — Мне не надо было рассуждать про твоего отца. Я сделала тебе больно.

— Да, не надо было.

— Нет.

— Мне кажется, Гена работает с твоим папой.

Егора раздражало, что их разговор слушает Эрнст Львович.

— Ну и что?

Наташа произнесла на тихом дыхании, готовая оборвать себя на полуслове.

— Это такой человек, который может помочь. Хочешь, я его попрошу? Он мне не откажет.