Привет, Афиноген - [19]

К слову, узнав собачью душу, трудно к ней не привязаться. Эти свирепые на вид существа обладают, как правило, добрым и обидчивым сердцем, очень похожим на человечье. У меня восемь лет прожила собака породы эрдельтерьер по кличке Элька, а потом умерла от рака печени. За всю свою жизнь она не сумела возненавидеть ни одного человека, хотя иногда издали тявкала на прохожих, особенно на пьяных, давая мне понять, что, если потребуется, она готова на крайность. Удивительно другое, Элька особенно никого и не любила, то есть не полюбила до самозабвения, как обычно любят собаки. К нам, хозяевам, она относилась с симпатией и при каждом удобном случае подчеркивала свое расположение. Но, по совести, никто ей не был нужен. Восемнадцать часов в сутки она мирно дремала на своем коврике, лениво завтракала и обедала, предпочитая, кстати, питаться, когда никого не было рядом, без особенного удовольствия выходила на прогулки. Во сне она стонала, всхлипывала, гулко лаяла, издавала звуки, похожие на идиотский смех. Какие сны ей снились? О чем мечтала она, часами лежа в пустой квартире и не отзываясь даже на стук в дверь… Однажды, когда Эльке было три года, она влюбилась в маленького кобелька–болонку. Это было трагическое чувство, взаимное, но безнадежное, как любовь карлика к великанше. Печальными бывали их совместные прогулки по парку, с систематическими неуклюжими попытками завести любовную игру, оканчивающимися всегда стыдно и нелепо для обоих. После несчастной своей любви Элька окончательно впала в созерцательное состояние и отрешилась от суеты мира и его обыкновенных чудачеств. Впоследствии она без промедления кидалась в драку на любого кобеля, рискнувшего за ней поухаживать.

Умирая, Элька сознавала свой уход и без робости глядела на незнакомого человека со шприцем. Моя жена плакала, поглаживая в последний раз исхудавшую лохматую голову. Собака лизнула ее руку и взглянула с какой–то ужасной, вполне разумной гримасой сочувствия и прощения. В ее полуслепых глазах не было укора и ужаса, а было мужество и прощальный привет нам, остающимся на некоторое время.

Немногочисленные владельцы собак в Федулинске находились в положении людей, подозреваемых в человеконенавистничестве, владении подпольными капиталами и махровом перерожденчестве. Для прогулок с собаками им выделили два мизерных пятачка в пригородном лесу и городскую свалку. Прогулочные пятачки были огорожены колючей проволокой, в которую сторонники поголовного уничтожения собак неоднократно требовали подключить электрический ток. При таком положении дел некоторые владельцы собак выглядели еще затравленнее, чем их четвероногие друзья. Но, разумеется, не все. Находились сильные духом, которых не могли сломить ни постоянные насмешки, ни обвинения, ни даже прямые угрозы. С детства начитавшись Джека Лондона и походив в школьные зоологические кружки, они прониклись мыслью, что общение с собаками облагораживает человека, и готовы были отстаивать свои убеждения до самого рокового часа.

К таким личностям принадлежал хирург городской больницы Иван Петрович Горемыкин, сорокалетний брюнет могучего телосложения, владелец шустрого сеттера по имени Дан. Талантливый врач, известный среди больных как чудотворец, Иван Петрович обладал характером прямым, честным и на удивление неуживчивым. Его жена, врач–терапевт, из–за любви к которой в свое время Горемыкин застрял в Федулинске, стерпела прожить с ним всего один год, а потом, мало того что сбежала из дома, так вдобавок переменила профессию, возможно в конспиративных целях, и работала ныне парикмахером в дамском салоне «Алая гвоздика». Детей у Ивана Петровича не было ни от первого, ни от второго брака. Горемыкин с горькой иронией говорил, что лишь взаимоотношения с собакой представляются ему идеалом дружбы двух разумных индивидуумов: один разговаривает, другой молчаливо слушает и соглашается. Жене он развода не дал и иной раз, прогуливая пса, заходил к ней в салон, якобы за спичками. Стригся он тоже у бывшей жены. Процесс стрижки походил на фарс. Иван Петрович был лыс, как колено, лишь по бокам и на затылке его сияющего латунью черепа сохранились жгучие черные пряди. Бывшая не — разведенная жена с великим тщанием накручивала эти пряди на бигуди и сажала его под сушилку, где он просиживал в ряду с женщинами, нахохленный и недоступный общению, по часу и более. В это время сеттер Дан поджидал его у входа в салон, изредка зловеще подвывая и заглядывая в окно. Когда Иван Петрович замечал за стеклом рыжую голову друга, то грозил ему кулаком и ревел громовым голосом «Отрыщь! Фу!», чем лишал нервных женщин последнего самообладания.

В понедельник, вернувшись из больницы, Иван Петрович, как обычно, прицепил Дану ошейник и вывел его на прогулку.

Мельком глянув по сторонам и не заметив знакомых, Дан помочился прямо возле парадного. Это была большая оплошность. Тут же из окна третьего этажа высунулась старушечья голова и прошамкала слышимостью на весь квартал:

— Как же не срамно тебе, Иван Петрович? А еще дохтур, людей пользуешь!

— Так не я же это сделал, — спокойно возразил хирург и отвесил псу несильный подзатыльник. Дан понимающе поджал хвост. Следующие сто метров он покорно и заискивающе заглядывал снизу хозяину в глаза. Наконец Иван Петрович величественно ему кивнул, и пес с визжанием опрометью бросился к ближайшему дереву.