В комнате что-то произошло — гости казались тенями, как те, что скользили мимо мистера Гаппи на дорожке, но свечи — свечи говорили.
Первым годам его жизни было мало что сказать, ибо то были детские годы, они таяли со скоростью беспамятного детства. Даже на подходе к первому двадцатилетию все было хорошо. И если бы столько свечей стояло вокруг торта, мистер Гаппи глядел бы на них спокойно, нет, даже с надеждой и удовольствием.
Те двадцать не толпились бы; они бы стояли, точно наряженные дети на утреннике в ожидании танца; они не теснились бы, словно гробы на кладбище. Если бы их было двадцать, между ними была бы жизнь и расстояние. Но мистер Гаппи видел, как годы нарастают — теперь их было тридцать, и они заговорили меж собой, спрашивая, какую видели радость.
Когда бы их было всего тридцать, между ними еще было бы расстояние, но их было больше — на целых двадцать больше. Глядя на них, мистер Гаппи не видел никакой радости в этих годах — он, верно, просто проспал их в одну краткую ночь. Все они казались ему сейчас на одно лицо. Все годы, выраженные пятьюдесятью свечами, совершенно изгладились. Они были точно ступеньки на песке, оставленные первым приливом, который следовал за мистером Гаппи в его грустном странствии. Он когда-то их прожил, они были вырваны из его нутра; но ни жизни, ни какой-либо части его самого в них не осталось, они прошли и скончались, точно история, рассказанная до конца.
Тому, на кого навалилась такая тяжесть, нельзя не опечалиться до крайности. Ведь годы его жизни можно было считать десятками, не единицами.
Мистер Гаппи сделался задумчив.
Если бы он мог найти хотя бы один счастливый год среди этой толпы, все встало бы на свои места. Нашелся бы один — ладно хороший — плодотворный, праведный — во всем этом Содоме его лет? Найдись хотя бы один год, в течение которого он видел бы немного радости или добра, и он бы простил всех других. Но нет, такого не было.
Взгляд мистера Гуппи стал горделив, когда он судил эти годы. Огонь и сера должны пасть на головы их. Не должно стать их вовеки. Ни одной новой свечи не должно прибавиться к ним, ибо время их истекло.
Один из гостей — ребенок — вытянул конфету, и мистеру Гаппи тоже следовало бы веселиться, но он не мог оторвать глаз от пятидесяти свечей. Они догорели, и кто-то унес их…
Тусклая ночь навеяла на медяницу сон; ей хотелось свернуться в клубок и уснуть прямо на месте.
— И чем все закончилось? — проговорила она.
— Ну, вы знаете, как весело становится на праздничной вечеринке, когда есть вино, — ответил огонек. — Мистер Гаппи в тот вечер выпил больше того, что мог выдержать, ибо собрался зажечь свечу иного рода.
— То есть вас, — произнесла медяница.
— Именно, — ответил огонек, — ибо мистер Гаппи, решив подышать свежим воздухом, перебрался через Мэддерский холм и оказался на низком поле, где были рвы, полные воды. В один из них мистер Гаппи лег, и вода покрыла его.
Блуждающий огонек замигал и пропал. Медяница свернулась на могиле и крепко уснула.
