Притча о встречном - [50]

Преподаватели же образовательных предметов, не писатели, кандидаты, доценты, профессоры, — эти были большей частью с нами либералами, были снисходительны именно как с будущими писателями: ставили отметку!.. В крайнем случае — спасительную тройку. В тех случаях, когда студент предмет вовсе не знал, когда он был для него той дичью, которую и не ведаешь, с чем ее едят. Моим бывшим сокурсникам я казался таким же беспечным, как они сами. Так или иначе — они старались меня сделать таким. Выйдя в заочники, я, видать, превзошел их надежды!

— Что у тебя в кармане? Зачет по творчеству? Жаль, что не вчера! Н. был вдрабадан! Мы курить боялись рядом — вспыхнет! Наши дамы его поддерживали, чтоб не падал. На чей-то спине зачеты ставил! Всем поспевай зачетки класть! Конвейер! Все, мол, вы бездари, а я — Н.!

Я думал — великое дело среда! Было не было — картинка требовалась живая, с «художественными деталями», действующая на воображение, среда обязывала к творчеству, всегда, во всем!.. Поистине тут все «жанры» были хороши, кроме скучного. И студенты изощрялись. Вот как наш заводила. И если само поприще такое трудное, такое неопределенное, такое ненадежное, как не трунить над ним? Чем оборешь чувство фатальности, если не иронией и шуткой? Разве на фронте не так крепил дух свой солдат перед кровавыми сюрпризами войны?..

— Стихи здесь? Вот стихи, и все понятно, и все на русском языке? Обсудим! Без семинарского трепа и кафедрального ханжества! Публичность. Инженер, — всегда лазейка для демагогии и лжи. Много-этаж-ной! А мы — друзья, прекрасен наш союз! В глаза — как промеж глаз — скажем! Создай лишь обстановку! Можно без Мадам Клико, не салон Зинаиды Волконской — а все же: соответствуй…

Уже привык я к «инженеру», к «создать условия» — здесь, «Под шарами». Ребята, как во все времена студенты, что называется, были голодны. Но они все же себя чувствовали литераторами, не прощелыгами. Прямо попросить — поведи нас в кафе и накорми — никогда они бы это не сделали! Шарм соблюдался свято — чтение стихов за столиком кафе! Как на картине Мясоедова, тот же салон, Пушкин слушает Мицкевича!..

— И по рюмашечке бы, Инженер, если не жалко, — робкой мечтательностью и негромко раздавался чей-то голос из сзади стоящих.

Не отступавший от меня заводила компании — я толком и фамилию его не знал, — хотя держался он со мной всю дорогу рядом, даже вплотную, больше всех говорил, шутил, создавал атмосферу веселой свойскости, умильно смотрел мне в глаза, сдувал с моей шинели какую-то невидимую пушинку, а чаще всего брал под руку, как барышню, этот заводила неизменно при слове «рюмочка» протестовал.

— Ну, знаешь, это нахальство! Я это не люблю! Если тебе надо выпить, выследи Леру С. Батя его пустил по экранам очередной шедевр о сталеварах. У Леры штаны спадают от купюр в карманах. А Инженер вкалывает. Покажи руки!

И он брал мои руки, вывертывал ладонями вверх, показывая всем мозоли — окаменевшие, подсыхающие, еще красноватые, с трепетной оборочкой, точно белой ниточкой наметанные. И возмечтавший о «рюмочке» приносил извинения…

Наконец все ставил на место, прояснял все резон заводилы, — мол, каково будет «инженеру», если заведующий кафедрой творчества Константин Георгиевич Паустовский узнает, что он поит на свои студентов!

Как я ни упирался, как ни пытался отнять «трубочку» — знал я наперед, что стихи мои будут хвалить, и почти искренне; затем — стихи ведь, дело очень интимное для меня, — их читали вслух и горячо обсуждали, находя, вернее, выдумывая для них все новые и новые достоинства. Это делалось в ожидании заказанного обеда за двумя сдвинутыми столиками, пока «девушка» — подчас это было довольно помятое жизнью и уставшее от работы существо женского пола за сорок — все равно для нашего воодушевления и приязни — «девушка» — принесет нам тарелки с нарезанным хлебом, солью, горчицей, а там уже и тарелки с дымящимся первым. Это делалось и во время всего обеда. Шарм стоил обеда. Да чего там, без этого литературного шарма он ничего не стоил бы! Чтение стихов заводилой, чтение стоя, с «выражением», не слишком громко (зачем нам зеваки с соседних столиков), но и не тихо, создавало иллюзию общения поэтов на старый лад, времен, когда заведение не уныло прозябало под номером общепита, а роскошествовало как «Стойло Пегаса»! Над нами парила иллюзия литераторского профессионализма и забвения студенческой самоволки! И как мы любили друг друга! Мы все были гениями, и не было меры нашим щедрым похвалам друг дружке. Все всем пророчили славу и признание, книги и тиражи. Мы обманывали и обманывались, но неизменно лишь «ложью во благо»… Редакции? Что нам редакции, они женского рода!.. Они будут звонить и просить, в ногах будут валяться! По рублю, по два рубля за строчку! Курьером договор!.. Многое для немногих из нас сбылось. Я бы мог назвать имена. Да захотят ли эти нынешние, чтоб я их представил теми тогдашними? Да и легко ли им дался успех? Не будем завидовать, тем более — «примазываться»…

И все больше расцветала улыбка на лице нашей «девушки» при виде нашего общепитовского пирования. Безошибочным чутьем угадывала она, кто будет расплачиваться за этот пир, за тарелки, тарелочки, стаканы, которые мы прилежно опростали, и большая часть ее улыбок перепадала мне. Главное же — доброта и щедрость речей — я не верил ни единому слову — меня обволакивала во что-то теплое, усыпляющее, отнимающее волю. Я был уже в самом деле беспечным, и на щедрость похвал мой кошелек отвечал щедростью купюр. Проситель «рюмочки», хоть и осмелев и прибодрясь после «первой», уже поверив в удачу, но все же на ухо и шепотом, руку через спину на плечо, повторял просьбу. И мог ли я ему отказать, ведь он был сама доброта, сама деликатность — какими, знать, они бывают лишь в «любителе» в вожделенные минуты выпивки на чужой счет. Остальные делали вид, что ничего не видят, ничего не слышат, — они даже демонстративно смотрели в сторону, держа ухо востро и уголком глаза ловя выражение моего лица. Они-де не причастны к просьбе «любителя», другое дело, если я сам догадаюсь — и я «догадывался»… И я бывал в уверенности, что поступаю и как должно, и по совести. Ведь с чувством предела, с чувством меры («форма — чувство меры!»). Да и вряд ли кому-то так не повезет, что вдруг повстречает нашу верховную — соборную! — совесть: Константина Георгиевича Паустовского!..