Притча о встречном - [49]

В общем, то ли ты тот заяц, которого били, но зажигать спички научили, то ли ты плод того армейского — «не знаешь — научим, не хочешь — заставим», но невозможное на войне все чаще становилось нормой. И, все чаще свершая его, забывалось чувство гордости собой. И пусть говорится и пишется про «сознание долга», «стойкость характера», прочие отборно красивые слова, человек во всем являет всю полноту души, и не чуждо ей переживать вместе с высоким и низкое… И тревогу, которую нельзя допускать до фатальности страха, и совесть, которая норовит расслабить волю, и постыдную слабость, которую учишься одолевать во имя — не быть хуже других…

Лишь потому узнал я и по-своему, из своего опыта войны, осмыслил строки Блока — «И невозможное — возможно», «И все уж не мое — а наше», наконец, «И с миром утвердилась связь»… Под словом «мир» — я видел не тот крестьянски-христианский мир села, не отвлеченный вселенский мир — а конкретный свой мир: полка и однополчан…

Дружба и сокровенная любовь к людям приходят в общем, трудном, бескорыстном деле — тем более если оно сопряжено с опасностью для жизни, твоей и каждого, когда перед тобой и каждым долг, который выше тебя. Таков исток — «И невозможное — возможно». И пусть сказано оно поэтом о любви, о творчестве… Главное — дух бескорыстья и самозабвения в — «во имя»!

Далеко позади моя фронтовая юность — а поэзия и жизнь продолжаются, они впереди, незримые наши правофланговые!..

А тут однокашники удивляются и ликуют по поводу исправленного мною телефонного аппарата! Будто сложнее он автомата пикирования, бомбового прицела или гирополукомпаса… Дух техники — в сущности веселый бес — испытанным всегда придет на помощь! А мы пытаны не только огнем и железом, но и его хитромудрием. Нам было на войне трудней, чем когда-то гусарам, которым, по словам Цветаевой, — всего лишь! — надлежало «Ожесточеньем воли» брать «сердце и скалу»…

Кто-то сказанул — «инженер» («Не человеческих душ?» — пытался я отшутиться), и кличка прилипла ко мне до конца учебы в Литинституте. Не ведал я тогда, что вскоре у меня появится трудовая книжка, что записана будет в ней та же моя «кличка» — хотя вполне серьезно на этот раз! Чего, чего — игривости и легкомыслия за кадровиками не водится. Такую занимал я должность, не имея ни диплома, ни звания инженера.

Мои сокурсники, по прежнему моему, основному то есть, дневному отделению, теперь обычно ждали моего прихода на углу улицы Горького и Тверского бульвара. Ждали у кафе, которое было ныне безымянным, но когда-то, по словам всезнающих студентов, — есть такие, которые все знают, даже такое, что вряд ли стоило б вообще помнить, — носило громкое имя «Стойло Пегаса»! Мы его окрестили: «Под шарами». Белые стеклянные шары в три ряда под потолком жались тесно, бельмасто и равнодушно глядя на столики посетителей.

Я теперь спешил на заочное отделение, неся в кармане шинели «трубочку» — какой-нибудь очередной контрольной работы — или же отчет по творчеству. Последнее обычно представляли стихи. Являлся я на Тверском бульваре уже не чаще одного раза в неделю, поскольку теперь работал, и диву давался, как мои бывшие сокурсники узнавали точно о моем приходе! Одним словом — я теперь был студентом-заочником. Стайка моих бывших сокурсников легко гасила мои новые тревоги заочника. Они гальванизировали мою недавнюю будто бы беспечность.

— Брось, Инженер, школярство! Заботы, зачеты, контрольные работы!.. Будь выше этого! Нетрудно поступить в Литинститут, трудно его не кончить. Или ты не понимаешь — план и про́цент, давай-давай! Диплом дадут, не явишься за ним — ценным письмом вышлют!.. Чтоб ажур был в отчетах! Тем более что в дипломе нашем, в графе «специальность», не писатель, не поэт, а так, ни к селу ни к городу: «литературный работник». Литправщик, что ли? Аллах его разберет. Не журналист, не редактор, не атомный реактор!.. Корректор? Подчитчик? Вот почешут темечко те же кадровички! Что за фрукт такой — не едал, не слыхал, чего пишут!.. Ничего, знают, что пишут! Инженер — тот плохой мост построит, завалится-обрушится: отвечай! Врач по неграмотности тебе вырежет селезенку вместо печенки — отвечай!.. Писатель — тоже чревато!.. Вдруг, брандахлыст, забудет, чему учили, напишет не то?.. Хоть и бездарно, но пусть пишет «то»! Что миллионы читательских душ калечит — сие никому вроде бы не в убыток! Вот и «литработник». Это вроде — «политработник»! Всегда будет «то». Кадровики, сначала институтские, затем прочие, — точно масоны! Даже не перемигнувшись, понимают друг дружку. Вот кто — писатели! Пишут безлико, а всегда «то»! («Без-ли-ко, потому что ли-цо в крес-ло в-ли-пло!» — кто-то подсюсюкнул аллитерацией-самоделкой). Они — сила! («Еще бухгалтеры… Не спе-ши — сумму в пропись запи-ши!» — добавил опять тот же аллитератор, как бы брезгливо кого-то передразнивая.) Ты нас держись! Всю кухню институтскую знаем!..

Они строили из себя прожженных и пройдошливых ловчил, трунить над институтом, над всем на свете, тем более над прилежанием в учебе, считалось хорошим тоном. Иначе ты — мещанин и не быть тебе поэтом! Все шло от неопределенности «учебы на писателя». Ведь сами преподаватели нет-нет напоминали: писатель — призвание! С ним надо родиться! Божья искра! В литературу — не входят, попадают — как под трамвай! Поневоле впадешь в ёрну, чтоб не стать фаталистом…