Притча о встречном - [46]

Не написал я тогда это «чуть-чуть», не довел этим подозрительность кадровиков до того, чтоб на всякий случай не взяли б меня на работу. Я мог бы конкретизировать свое «чуть-чуть» по поводу души, сказать, что пишу стихи, но не уверен — поэт ли я? Но и это я не сказал. Почему-то — року подобно — в кадровики, которым подобало б больше всего расшуровать свою деятельность возле души человеческой, попадают, наоборот, люди, считающие душу вопиющей несерьезностью, помехой для работы, само упоминание о душе воспринимающие как вызов!..

Впрочем, не о кадровиках речь. Не стоило бы мистифицировать их деятельность, если б от их казенности, напускной или природной, не зависело столько в жизни. На своей работе они считают себя наиболее уместными, будучи здесь больше всего неуместными. Не парадокс ли?

Все же — каким я был тогда?.. Прежде всего — вполне беспечным. Мне ничего не надо было — не от пресыщения, разумеется, тем более не от некоей философской выси, которую будто удается достичь отдельным мудрецам. Я не знал, что я хочу, что мне надо от жизни. И лет было немало, и жизнь позади — лихому татарину не пожелаешь, а вот кончилась война, демобилизовался, выпал из армейского заведенного порядка, и казался ненужным и себе и людям… Словно предстояло мне лишь вторично родиться, познать мир, людей, открыть все для себя. Какую-то пустоту чувствовал я неизменно, неосновательность от душевной непричастности к жизни. Озирался вокруг, недоумевал, не зная, куда бы приткнуться, где мое настоящее место, чем хотел бы заняться?..

Читаешь романы, смотришь фильмы о том времени, о вернувшихся с войны людях, о фронтовиках — и всюду одно и то же… Вернулся — и сразу на место определился, сразу за свое дело взялся. И все ему ясно и понятно — лишь работай во всю силу.

Будто я не работал во всю силу! Для меня вроде бы война еще продолжалась — потому что работал с яростью и самозабвением, как работают люди лишь на войне… Я тогда монтировал, налаживал, доводил до ума приборы и автоматику на самом первом в стране газопроводе. Для газетчиков, впрочем, слово «газопровод» казалось слишком прозаичным — писалось тут нечто красивое и возвышенное, вроде «стальная магистраль», хотя и не пахло здесь железной дорогой, вроде «трасса голубого огня», несмотря на то что от огня голубого или другого трассу больше всего надлежало беречь!.. Но ради «патетики и поэтики» газетчики и родного отца обидят. В лютые морозы, бывало, в цехах без окон и дверей, подчас еще и без крыши, — поземка по цементному полу прямо у ног вихрится, шипит, стены обледенели, — а ты всю смену загораешь перед каким-нибудь распределительным щитом. Сколько одних отверстий в таком щите довелось просверлить ручной дрелью! Не на танки ли предназначались эти стальные листы с полдюйма и более в толщину?.. Какой там мороз, когда с тебя пот катит в три ручья, а от самого пар идет как от загнанной лошадки!.. Так всю жизнь проверяешь себя, что сто́ишь как человек… И чем бы я гордился в жизни — нет, не бия себя в грудь, не шумя, не качая права, — перед своей совестью, вернее, перед ее судом и укоризной, если бы не было у меня сельского детства подручного в тракторной бригаде, если б потом не месил гиблую фронтовую грязь солдатскими кирзачами, если б, наконец, не выложился на строительстве газопровода, на монтаже его автоматики?.. Я выпал из армейского быта, кончилась фронтовая жизнь, писательство мне рисовалось распрекрасным храмом, доступ в который мне был неведом, беспечность моя была, по сути, отчаяньем, работа казалась неким бегством от самого себя, хотя на деле была единственным, нисколько не сознаваемым мной путем в литературу! Ведь я таким образом создавал и себя, и свою биографию. Разве без них возможен писатель? Я добивался до собственной души, до своего слова…

И все чаще окунал я сверло в жестянку с маслом, чтоб, не дай бог, не проскочила искра из-под сверла, чтоб не взорвать загазованное помещение турбоцеха или компрессорной. И каждый раз при этом мне казалось, что гашу и искру своей надежды на писательство, и от этой мысли еще яростней давил грудью на дрель, и крутил, крутил — до водянистых мозолей во всю ладонь — ее залоснившуюся ручку…

Я все еще не вылез из фронтовой, английской, шинели цвета «конских яблок», все еще носил серую, искусственного меха ушанку, хотя рубли у меня водились. Во всяком случае, хватило бы на штатский костюм и прочую невоенную экипировку. Перед своим начальством — иные понятия не имели, что такое армия и ее порядки, — я все еще тянулся: «Слушаюсь!» — даже норовя сунуть руку куда-то к уху, по-уставному. Правда, тут я спохватывался, и тогда рука, словно застеснявшись неуместного жеста, смущенно спешила убраться от головного убора. Но и так для начальства все сходило как признак рвения и ревностной службы. Я был на хорошем счету, премии меня не миновали…

Я был из «трехпроцентных». Из поколения фронтовиков семнадцатого по двадцать четвертый год рождения, которых осталось лишь три процента… Мне представлялась колонна на марше, двадцать пять шеренг по четыре. И вот из этой огромной колонны уцелела лишь одна неполная шеренга. Трое из мясорубки войны живыми. Пусть и покалеченными. Им нести и торжество победы, и память о павших им нести в жизнь. Трем из ста…