Притча о встречном - [45]

— Простите меня, Константин Георгиевич, — бормотал М., — деньги я верну!.. Честное слово, что верну!.. Теперь это дело принципа!..

Паустовский, казалось, не слушал его. Он был занят ингалятором. Тщательно заткнул пробочку, щелкнул кнопкой дерматинового футляра. И искоса глянул на М. Принцип в другом, чтоб бросить пить! Убогий он? Калека? М. корчит из себя пьяницу, будто не видел он, Паустовский, настоящих — страшных — пьяниц! А все начинается с бравады. Но чем? Как это ничтожно… Отдавать волю, работу, человеческий облик — все отдать в подчинение этой жалкой дьявольщине! Играть в некую фатальность, в исключительность… Хороша, нечего сказать, исключительность! А там, глядишь, и впрямь алкашом стал… Ну если б совсем бесталанный, никчемный человек — куда ни шло… Верней, кто себя таким вообразил — вообще-то нет таких людей… А ведь у М. — дарование! Он с удовольствием читал его стихи. В поэзии, как нигде, нужна чистая и трезвая жизнь. Есенин-де пил! Выигрывало творчество? Что скрипкой печку шуровать. Сжег свой гений! Создавал шедевры, характер забросил, черновиком скомкал… Это глупый обыватель здесь исток творчества видит… Пушкин, что ли, пил? Блок пил?.. Лжестрадания! Пошлость!..

М. ему ни-че-го не должен! На глаза пусть не попадается — неприятно! Творческий человек в первую голову — жизнь свою творит!

Зима шла к концу, когда несколько поэтов, уже входящих в литературу, хотя и не получивших еще литинститутского диплома, заявились на кафедру творчества. По-свойски подмигнули Надежде Андреевне — мол, все в порядке, так надо! — и прошли в комнату Паустовского. Тот, глянув на студентов, на скромно державшегося позади М., все понял. М. был в добротном, хоть и не новом, ратиновом пальто с дорогим воротником из серого каракуля, в такой же шапке из серого каракуля с кожаным верхом, которую держал в руке.

М. прошел вперед, возложил на стол пачку купюр и опять скромно ретировался. Студенты улыбались. Последовала многозначительная пауза.

На пороге заявилась Надежда Андреевна, краем глаза скользнула по деньгам и, тут же прикрыв дверь, поспешила уйти. Тоже поняла.

— Читал, читал вашу подборку стихов, — заговорил Паустовский. — Поздравляю! А это что же, свидетели, чтоб второй раз не востребовал долг? — обратился к М.

— Что вы, что вы, Константин Георгиевич! — в один голос запротестовали поэты. — И не затем, чтоб М. не увильнул от уплаты. Сами увязались, еще раз повидаться с вами, не по служебной части, по душе. Да и говорят — ухо́дите от нас. Будто приходит Леонид Сергеевич Соболев? Морская душа, скиталец морей… А куда нам плыть?..

Паустовский кивнул, ничуть не удивившись информированности студенческой. И заговорил о «Капитальном ремонте» Леонида Соболева, потом о «Севастополе» Александра Малышкина. И, едва заговорив о литературе, почти сразу пришел в оживление, сделался бодрым и помолодевшим. Студенты незаметно для себя оказались сидящими на стульях вдоль стены, так же незаметно все придвинулись к столу, чтоб лучше слушать глуховатый и слабый голос писателя. Такие его — несеминарные — беседы особенно славились в Литинституте…

На этот раз он говорил о записной книжке. Пусть каждый купит себе записную книжку и носит в кармане! Он проверит — чтоб без нее не появлялись на занятия, вообще с нею не расставались ни на миг! Она — что скрипка для скрипача, как краски-кисти для живописца, что палка для слепца! Главное — серьезное чувство писательской причастности, учит постоянно наблюдать, неукоснительно записывать самое главное! Она выявляет и основной литературный интерес, конкретизирует склонность… Кто я такой? Поэт или прозаик? Драматург или эссеист? Критик или киносценарист? Он не мыслит себе писателя без записной книжки! Даже великие многое теряли — если обходились без записной книжки! Самое главное писатель берет из нее — замысел и картину, характеристику и образ, свежее слово и наблюдение — все, что за столом не высидеть… И даже так: в записной книжке — художник, за столом — мастер. Записная книжка для озарений, для этих непостижимых молний мысли и воображения, которые приходят, когда им хочется, словно у них своя отдельная жизнь! За письменным столом — мастерство, уменье терпеливо делать вещи из этих пойманных и остановленных пером молний, которые так прихотливы, дискретны, неожиданны. Когда есть записные книжки — есть и что записывать, живешь, как художник, каждую минуту, всю жизнь: по-настоящему! Иначе одна бытовая жизнь, думается вяло, то да се, а в общем, по-писательски — ничего! Скажем, братья Гонкуры сказали…

Внизу, возле вахтера дребезжит звонок — старинный, электрический, размером с тарелку. От бесчисленных побелок он как бы растворился на стене. Сколько лет он работает безотказно. А жаль, отказал бы хоть на этот раз!

«КОГДА ЛЕГКОВЕРЕН И МОЛОД Я БЫЛ…»

Я тогда работал и учился. Вроде бы коротко и ясно. Напиши так, скажем, в автобиографии, и кадровики найдут, что все или почти все сказалось одной этой строкой. А каким я тогда был, чем жил, что у меня было на душе, такое все, конечно, кадровикам без надобности!..

Представляю, как вытянулись бы лица их, если б я оплошал и написал ту же фразу, но чуть-чуть по-другому. О, как меняет все, и документ, и жизнь, подобное «чуть-чуть» по поводу души! «Я тогда учился и работал, но слово мое еще во мне не созрело». Это было бы сущей правдой. Ведь слово — та же душа! И я прислушивался к ней. Так, приникая слухом к земле, может, прислушивается к ее лону человек, который собирается копать колодец для земляков. Видно, это и есть единственная писательская учеба: жить, трудиться и уметь отчетливо слушать свою душу, ее сокровенное лоно…