Притча о встречном - [39]

Потом она стала уверенней и откровенней — заговорила о том, что, собственно, ей, женщине, и свойственно. Стала рассказывать, как ей трудно натереть паркет, как она все равно добивается его блеска! Называла иностранные жидкости, их качества — и все по поводу натирания паркета! Кстати, да кстати, не может он достать французские духи?

— Вам, мужчинам, вроде бы ничего не надо!.. Все, все должна делать женщина! Вы ловко устроились, все подай готовое, а сами увиливаете! Не говорите, мужчины инертные! Не протолкнешь, увиливают!..

— И от науки тоже?

— Конечно, и там и здесь — всем вынуждена заниматься женщина!

И опять про паркет, туалет, даже о «прекрасной чешской жидкости» — ее с кандидатским шиком по внушительному имени — «снимающей желтизну с унитаза»! Видать, такие разговоры ведет она на работе — во время «своей творческой работы»! Это у нее уже автоматически. А может, хотела себя зарекомендовать хорошей хозяйкой? Может, поменялись они ролями, теперь уже она воюет за него?.. Ералаш у нее в голове, видите ли, от той же «творческой работы». Владимир Даль ослеп на своем словаре, у нее ералаш! Почему она еще не завела собаку?

…И, вспоминая все вчерашнее, он сейчас трубку держал на отлете — уж очень он пронзительный, ее голос, сегодня! — бросал в нее что-то односложное, «простое как мычанье». Дура примитивная, а вот — кандидатка и считает себя очень умной!.. Докажи ей, что не так!.. Когда кому удавалось доказать дураку, что он дурак? И самой ей всей жизни не хватит, чтоб заметить собственную дурость! И ничуть это ей не мешает. Она на коне! Доброта — это готовность помочь слабому. И что же, глупость ведь тоже слабость? Стало быть — помочь ей кандидатством?.. И вместо доброты уже зло. Вместо ума — глупость. Ведь хитрость не свойство ума — той же глупости! И глупо-хитрая кипучая показуха вместо дела. И никому работать всерьез не дадут, играй комедию или проваливай! Видать, одна лишь наука в гуманитарности — труд писателя!..

Но зачем он ломает комедию? Была без радости любовь — разлука будет без печали.

— Всего хорошего! — сказал он ей. Сдержался, чтоб вдогонку не кинуть в трубку — «Успехов в творческой работе!».

Она заторопилась, почувствовав неладное.

— Я ничего не понимаю! Что случилось? Не кладите трубку, послушайте…

Что-то прежнее ее, от ее музыки, прорезалось напоследок в этом отчаянном выкрике. Он с минуту еще смотрел на положенную трубку, точно это был огорчивший его, уходящий — уже у дверей — гость.

«Чувственный образ бездарно прожитой недели… Даже телом, кажется, нечист… Впрочем, и вправду помыться надо…»

Мылся долго и осторожно, чтоб не намочить гипс на руке. Изловчился, привязав конец полотенца к дверной ручке, растерся жестким полотенцем. Сел к столу, придвинул исписанный, вдоль и поперек исчерканный лист. «Вот это действительно — ералаш», — подумал он, перечитывая снова и снова с каким-то отчужденным, леденяще-цепким вниманием написанное. Впрочем, если умеет так нещадно «черкать себя», значит, он куда-то идет, не стоит на месте… Стало быть, в слове своем небезнадежен? Значит, не удовлетворяется написанным, — а в этом неудовлетворении, в этой незримой тяге к совершенству, наверно, и сокрыто зерно художника? Вообще — творчества? А время — оно тут «личное», оно не в счет. Работать!

Целую неделю протранжирил время, нервы, — душу. Самочувствие — инструмент, надо быть опрятным, содержать его в порядке. Как скрипач скрипку! Но, кажется, он обрел опять равновесие. Ведь вот же, увидел то, чего не видел всю неделю. Он вырисовывается, сей кандидатско-высокопарный «абрис» стихотворения! Ту строфу убрать, эти поменять местами, конец отсечь… Не конец работы — скорей, начало. Зато верное…

АЛЬМА-МАТЕР

Что-то не держались студенты на семинаре критика А. То и дело от него оттягались и перебегали в другие семинары. Этот менял жанр, с прозы перешел на поэзию, вдруг начал писать стихи, и ему позарез потребовалось на семинар Смелякова или Антокольского, тот, наоборот, походив два курса в поэтах, вроде бы «наконец разобрался в себе», стал писать рассказы, только и толковал теперь «о самой малой, самой художественно-концентрированной, самой трудной форме прозы» и просился неотлагательно на семинар Сергея Антонова. Каждый горячо доказывал необходимость для себя уйти с семинара А., каждый приводил соображения высшего порядка и столь святого и столь загадочного творчества! Кафедра творчества обязана была понять, вникнуть, учесть. Кому же еще?.. И кафедра вникала, понимала, переводила. Что тут поделаешь? А вдруг будущий гений, а вдруг с его вечных страниц предстанешь в потомках ретроградом, зажимщиком, бюрократом?..

А. с грустной усмешкой взирал на оставшихся, не корил ушедших, разводил руками: что ж, рыба — где глубже, человек — где лучше… Что ж, это родителей да начальство не выбирают себе… Затем — «высшие соображения творчества»!.. Правда, кто и как их понимает. Подчас тут одна суета, молодо-зелено… Ладно, время идет, давайте заниматься!

Кафедра старалась при каждом удобном случае пополнить семинар А., но и новички, едва оперившись да оглядевшись в тесном Доме Герцена, уже тоже куда-то спешили, тоже куда-то навострили лыжи.