Притча - [46]

Эта сцена повторялась на другой день, и на третий, и на четвертый, прямо после утреннего построения на поверку и осмотр; солдаты приходили разные, по двое и по трое, иногда всего один, но хотя бы один всегда находился там; заношенный пояс с деньгами становился немного тоньше, но был, очевидно, неистощимым, бездонным; огрызок карандаша неторопливо бегал по грязному блокноту; на пятый день после обеда выплачивали жалованье, и, подходя к дому, связной на миг с удивлением подумал, что выплата производится и здесь: строй, очередь солдат вытянулась на улицу, солдаты входили в дом по одному, так что связной не без труда попал в свое жилище, а потом стоял и наблюдал все в обратном порядке: посетители, клиенты, пациенты — кто бы они ни были — теперь клали грязные, мятые французские деньги обратно в пояс; неторопливый огрызок карандаша по-прежнему делал неторопливые пометки; ординарец, которого связной в первое утро видел в коридоре канцелярии, вошел, протолкавшись через очередь, и сказал человеку на койке:

— Пошли. Тут уж никуда не денешься. Приехал какой-то… автомобиль из Парижа с каким-то… премьер-министром. — Он (связной) наблюдал, как человек на койке неторопливо сунул блокнот и огрызок карандаша в пояс, застегнул его, повернулся, закатал пояс в одеяло, поднялся и пошел за ординарцем; связной заговорил с ближайшим к нему солдатом из нарушенной и расходящейся очереди:

— Что тут происходит? Для чего эти деньги? Он ушел, почему вы не заберете блокнот, пока его нет?

И в ответ получил лишь пристальные, сдержанные, уже рассеянные взгляды; но он и не ждал ответа, вышел вместе с другими на мощеную улицу и увидел: длинный, черный, траурный французский лимузин, в каких ездили важные правительственные чиновники; на переднем сиденье находились водитель в военной форме и французский штабной капитан; на двух маленьких откидных сиденьях — английский капитан и худощавый юноша-негр, а за ними, на заднем сиденье, — пожилая женщина в дорогих мехах (она могла быть только богатой американкой, связной не узнал ее, хотя почти каждый француз узнал бы, потому что французская эскадрилья, где единственный ее сын был летчиком, содержалась, можно сказать, на ее деньги) и француз, который был не премьер-министром, но (связной угадал это) по крайней мере секретарем какого-то высокого органа, а между ними сидел старый негр в поношенном вычищенном цилиндре, с безмятежным и благородным лицом идеализированного римского консула; владелец денежного пояса, непреклонно застывший, смотрел дерзко, но ни на что, потом отдал честь, но не приветствовал никого, просто откозырял и снова непреклонно замер, стоя в десяти футах от старого негра, который подался вперед и заговорил с ним; потом старый негр вышел из машины, связной наблюдал это, и не только он, но и все окружающие: шестеро сидящих в машине, ординарец, который привел владельца пояса, и тридцать с лишним человек, стоявших в очереди, сквозь которую протолкался ординарец; они вышли на улицу и стояли у двери, тоже наблюдая, может быть, дожидаясь, — оба отошли в сторону, владелец пояса по-прежнему был непреклонно замершим, несгибаемо отрешенным, а безмятежный человек с величественной головой, со спокойным царственным лицом шоколадного цвета что-то негромко говорил ему всего минуту, потом негр повернулся, подошел к автомобилю и сел в него; связной не стал смотреть, как негр садится в машину; он уже шел к дому за белым; ждущие перед дверью расступались, пропуская его, потом снова смыкались за ним; и связной остановил последнего, взяв его за руку.

— Деньги, — сказал связной. — В чем тут дело?

— Ассоциация, — сказал солдат.

— Ладно, ладно, — почти с раздражением сказал связной. — Как вы организовали ее? Каждый может…

— Ясное дело, — сказал солдат. — Берешь десять шиллингов. Потом со следующей получки начинаешь выплачивать по шесть пенсов в день весь месяц.

— Если останешься в живых, — сказал связной.

— Ясное дело, — сказал солдат. — Когда выплатить все, можешь начать заново.

— Ну а если не выплатишь?

На этот раз солдат лишь посмотрел на него, поэтому он снова почти раздраженно сказал:

— Ладно, ладно. Я не так уж глуп: быть в живых еще целый год стоит шестисот процентов чего угодно.

Но солдат по-прежнему смотрел на него с каким-то странным выражением лица, глаз, и связной торопливо сказал:

— Да. Что?

— Ты здесь недавно, — сказал солдат.

— Да, — ответив связной. — На прошлой неделе я был в Лондоне. А что?

— Процент будет поменьше, если ты… — Голос оборвался, стих, но глаза глядели так странно, так пристально, что связному показалось, будт(r) его собственный взгляд был притянут, словно какой-то физической силой, к свисающей вниз руке солдата, в этот миг рука шевельнулась, сделав какой-то жест, знак очень лаконичный, очень быстрый, и снова замерла у штанины цвета хаки, связному даже не верилось, что он видел его.

— Что? — спросил связной. — Что?

Но лицо солдата было сдержанным, непроницаемым, он уже отворачивался.

— Спроси его сам, — сказал солдат. — Он тебя не укусит. Даже не заставит брать десять шиллингов, если не хочешь.

Связной смотрел, как длинный лимузин разворачивался, заполняя собой неширокую улицу, чтобы вернуться туда, откуда прибыл; он пока еще даже видел батальонного адъютанта, который по званию мог быть от силы капитаном, а по возрасту, очень возможно, даже моложе его; прелиминарии были бы поэтому не долгими, может быть, и было бы сказано всего лишь: