Присяга - [21]

В зале, где шаги глушил сплошной сиреневый палас, висели под стеклом на белых шпагатах 206 рисунков, самые лучшие, отобранные им из двух тысяч, созданных за тридцать лет. Люди разглядывали их молча. О чем они думали? Какие пробуждались у них чувства? Что виделось им в этих огромных листах ватмана? В конце дня он, едва сдерживая нетерпение, листал книгу отзывов. И нередко спазма перехватывала горло. Он и сам понимал, чувствовал сердцем, что его Лениниана как бы органически вплелась в одну цепь с реликвиями великой жизни, собранными в музее, стала в один ряд с овальной фотографией семьи Ульяновых, с пожухлыми и ломкими страницами «Искры», с черным демисезонным пальто, на котором красными нитками отмечены разрывы от пуль, впившихся в тело Ильича в восемнадцатом году, 30 августа...

За три десятка лет, которые он отдал ленинским рисункам, бывало всякое. Были праздники, случалось горе, но больше было простой работы, будничного труда с карандашом и ватманом. Он по-прежнему жил открыто, любил ездить по свету, не чурался застолья. Но теперь, что бы он ни делал, будь то иллюстрации к «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого или портреты бывших партизан-гарибальдийцев из Болоньи, он смотрел на свою работу словно бы со стороны, примерял ее к тому главному делу, которое все сильнее тревожило душу. Его манили многофигурные композиции. Он мечтал о рисунках, где Ленин был бы изображен среди народа, на бурлящих под кумачовыми знаменами площадях, в переполненных залах, среди людей, для которых он прожил свои пятьдесят четыре года.

Связка взглядов. Столпотворение чувств. Сомнения, тревога, испепеляющая ненависть и любовь. Любовь и вера. Вера в того, кто вел за собой массы и учился у масс. Рожденное в горниле восстания, оно проковано рабочим молотом, это слово — массы. Не толпа, где все безлики, а массы, где каждый сопричастен к революционному творчеству, где каждый — боец, мобилизованный и призванный атакующим классом.

Следом подоспела передвижная выставка в городе Куйбышеве, куда он поехал по приглашению областного комитета КПСС. Были новые встречи, просьбы об автографах, разговоры об искусстве.

Его спрашивали, почему он не пишет маслом. Он отвечал полушутя, что бережет живопись маслом, как ребенок шоколадную конфету в цветной обертке. Придет время, и он попробует, какая она на вкус. Но не говорил, насколько все это серьезно, молчал о том, что в Москве, в мастерской на улице Горького, его давно ждет белый холст. Здесь, в Куйбышеве, он при первой возможности уходил на окраины. Он искал Самару. Ему нужна была деталь. Он не знал, какая именно. Может быть, это будет бывший купеческий лабаз, тяжко осевший в землю по самые окна. Или чугунная тумба на тихой улочке, граненная, чуть пьяно скошенная. К таким тумбам у дверей трактиров извозчики когда-то привязывали лошадей. Или в дремучих ветвях вяза за рухнувшей церковной оградкой проглянет небо, самый краешек, светло-лазоревый. Он знал: деталь найдется и сработает как детонатор — вот тогда он и увидит Самару девяностых годов...

По деревянным мосткам стремительно и легко пройдет помощник присяжного поверенного в форменном сюртуке. Высокий, скульптурно вылепленный лоб, тугой воротничок, бородка, взгляд глубокий, собранный. Он спешит в кружок самарских марксистов. Он изучает Маркса и Энгельса, изучает досконально, примеряя их учение к русской действительности. Он пишет одну из первых своих работ — «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни». Он молод, все только еще начинается, все еще впереди... А ветер с бурлацкой Волги доносит запахи вяленой рыбы, дым смоляных костров, скрип уключин, стонущие крики голодных чаек.

Вернулся он из Куйбышева больным, болело сердце. Проведать деда пришел Егорушка, упругий человек шести лет от роду, с глазенками, как две изюминки, запеченные в румяной сдобе.

Для Егорушки у деда припасены трехлинейная винтовка без затвора и старая буденовка. Дети приходили к нему часто, рисовал он их с душевным подъемом, без устали. Да и весь этот праздничный пестрый мир в мастерской, в сущности, создавался ради его маленьких гостей, чтобы чувствовали себя раскованно, не куксились.

Внука он рисовал чаще всего в буденовке. Наверное, виделись ему памятные степные травы и Мальчиш-Кибальчиш на горячем коне.

— Ай да Егорушка! Ай да герой! — приговаривал он, заканчивая рисунок. И не знал он, что портрет Фредерики Лонге, этюдные зарисовки в Куйбышеве и вот этот рисунок Егорушки — это последнее, что отмерено ему свершить в жизни.

Под утро его увезли в машине «скорой помощи». Но помощь запоздала...

Среди поступивших соболезнований было одно, из ставропольского села Жуковка. Село ничем особенно не знаменито, разве тем только, что живет в нем 276 семей Жуковых, все больше хлеборобов, но есть среди них учителя, зубной врач, зоотехник, дипломированный режиссер народного театра. На исходе зимы семьдесят третьего года надумали они собрать однофамильцев, устроить праздник трудовой и ратной славы. Кинули клич, разослали приглашения. В ответ из Москвы прислал книгу с дарственной надписью Жуков Георгий Константинович, Маршал Советского Союза. Из Кисловодска, оставив на время свою персональную выставку в местном музее, приехал Жуков Николай Николаевич, народный художник СССР.