Присяга - [20]

Ему казалось, что эта работа пойдет легче. Не надо выискивать в грузных фолиантах, как выглядел бы дилижанс, одиноко несущийся по вересковой пустоши. Здесь все было знакомое, свое, родное: вековые липы в Горках, резное крылечко в Кашино, зеленый, в кудрявом орешнике берег Волги... С головой погрузившись в изучение иконографического материала, он отчетливо понимал, что добиться наибольшего сходства — это первое и обязательное условие новой работы. Иначе из рисунка уйдет главное — не будет правды.

Первым с его новыми рисунками знакомился Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Щурился сквозь толстое пенсне, деликатно покашливал, теребил сухими пальцами эспаньолку совсем как у Чехова, клинышком, но только совсем седую. И вдруг огорошил:

— А вы не видели Владимира Ильича в жизни. Не видели, правда? Я сужу вот по этому рисунку. Посмотрите, как напряжена рука, вытянутая вперед. Это неверно. Что? Скульпторы так изображают? Не знаю... Может, им для монументальности надобно это, что ли. Но это неверно. Да, Владимир Ильич, когда выступал перед аудиторией, выставлял иногда вперед руку. Но только на мгновение, чтобы подчеркнуть слово, как бы кидая его в зал. Он был очень подвижен, очень... Словно заряжен энергией, электричеством, весь так и искрился. А жесты его рук были мягче. Они шли «к себе». Понимаете? К себе, а не «от себя» — и в этом именно их характерная особенность. Жест «от себя» выказывает человека самоуверенного, эгоистичного, а Владимир Ильич таким не был... Он был совсем другой. Да, совсем другой!

И он искал, упорно и с упоением, правду ленинского образа, будучи убежденным глубоко, что эта единственная и наиполнейшая правда живет в памяти народа — и только там ее надо искать. Беседуя с теми, кто знал Ильича, вчитываясь в страницы воспоминаний его соратников и воскрешая в своей памяти то немногое, что нанесло в нее красным вихрем в Октябре семнадцатого года, он постигал поразительную диалектику этого образа, два ее единых крыла.

Вполнеба, с прометеевой мощью вставал облик вождя, народного трибуна, стратега и тактика революционного действия, бойца, не ведающего страха, не выбитого из седла ни отравленной пулей, ни ложью, ни ядовитой клеветой и не знающего пощады там, где эта пощада была бы сродни предательству пролетарского дела.

А с другого крыла слетались в душу черты человечнейшего из людей, русского человека с берегов Волги. Не крупного ростом, но крепко скроенного, с его мягкой, не резкой картавинкой, с врожденной скромностью в быту, опрятностью в одежде и почти неизменным галстуком синего цвета и с белыми ромбиками, с искренней, не показной заботой о товарищах по партии, по борьбе и с его трогательной, поистине отцовской любовью к детям.

На трехсотом, а может, и на триста шестьдесят первом рисунке ему открылась вдруг неповторимая гармония облика Ильича. Сначала он увидел, как поразительны по своим пропорциям его лицо и голова, а потом, просматривая раз за разом кадры старой кинохроники, сквозь все ее несовершенства он разглядел отличительную черту ленинской пластики, о которой говорил Бонч-Бруевич. Удивительная соразмерность движений, начисто лишенных суетливости и позы, но выразительных необычайно, сильный и прицельно точный взмах руки, живая мимика лица, яркость глаз...

Почему Ленину везде удобно было работать? А он работал в тюрьме, в сумерках чердака, в шалаше и на пне в Разливе, на ступеньках шумного зала, когда готовил тезисы своего выступления на III конгрессе Коминтерна. Почему Ильич свободно находил общий язык в разговоре с пролетарием, ученым, неграмотным крестьянином, всемирно известным писателем, с фронтовиком в прожженной солдатской шинели и профессиональным, в чалме революционером из жарких восточных стран? Откуда взялась эта покоряющая ленинская простота, эта титаническая работоспособность, кристальная ясность ума, цельность натуры?

Перечитывая книги Ленина, он сделал открытие, которое доступно каждому, кто читает эти книги с открытым сердцем.

В томах Полного собрания сочинений, переплетенных в синий коленкор, нет ни строки, ни одного знака препинания, которые бы не были подчинены одной-единственной цели. И, потрясенный, он всем существом своим понял, что эта цель — и только она одна! — владела Ильичем безраздельно. Ей отдал он всю силу своего могучего интеллекта, она водила его пером, когда на бумагу, торопя и подстегивая друг друга, набегали строки, жадно, как губка, впитавшие жар его души и его безграничную веру в то, что пробил наконец час новой, коммунистической цивилизации.

Вчитываясь в эти строки, он словно слышал голос Ильича, различая в нем малейшие оттенки, и будто видел при этом цепкий прищур его глаз. Он мог теперь десятки раз переделывать рисунок, добиваясь предельного единства между замыслом и воплощением, но то, что хотел он сказать этими рисунками, было ясно без слов, ясно с первого же взгляда, хотя под ними и чернели надписи: «Учиться, учиться, учиться», «Доверять и проверять», «Посоветуемся с Марксом», «Архиинтересно», «О будущем», «Обязательно проверьте!», «Взгляд в совесть...».

Летом в Центральном музее В. И. Ленина открылась персональная выставка его графических работ.