Присуждение премии - [9]

Эта мысль беспокоит ее. Она пытается избавиться от нее, чтобы не испортить себе день. Заботы Тео касаются не только сегодняшней речи — она знает, хотя он и не говорит об этом. Но ведь любить человека не значит всегда заражаться его дурным настроением. Сохранить здоровье, то есть бодрость, часто куда важней. Ее задача — не сочувствовать ему, а поддерживать его, подхлестывать его честолюбие, отвлекать от опасных сомнений, которых она и понимать-то не хочет, потому что они пугают ее. Она привыкла, что у Тео все идет гладко.

Не потому ли она иной раз уже плохая для него собеседница? Что он вообще в ней находит? Все считают ее милой. Но это, пожалуй, и все. О своих лингвистических познаниях она не очень-то высокого мнения. Их ограниченность сказывается ежедневно. (Например, она снова забыла, как по-польски фруктохранилище, что уже накануне повергло ее в смущение.) А кроме того, она знает так мало, что иногда ей становится страшно, если подумать, как сложна жизнь. Математику она никогда не понимала; что Корнелия учит по математике в школе, даже по названию незнакомо Ирене. Всякая техника для нее — тайна за семью печатями. Она не умеет сеять, печь хлеб, водить машину. Она вырастила ребенка, не имея представления о его психическом развитии, — это преступление, в сущности. И в литературе мало что понимает. Она читает те романы, о которых время от времени говорят, и полагается при этом на мнение Тео. Ей неясно, что его беспокоит в романе Пауля. Она только заметила, что ничего в этой книге не напоминает ей прежнего Пауля. Не завидует ли Тео успеху Пауля? Не запоздалая ли тут ревность? Не глупый ли страх за нее? Каким бы ни стал Пауль, она побаивается встречи с человеком, которого — как ни основательны были причины — покинула в самое трудное время его жизни. Не обвинений она боится или насмешки. Даже если на Тео, все еще не достигшего своей цели, он будет смотреть свысока, она это стерпит. Она ничего не боится, кроме собственной неуверенности, возможного возврата к прежней покорности, прежней рабской приниженности.

А если Пауль спросит, когда день рождения Корнелии, начнет высчитывать, может быть даже подсчитает для Тео месяцы? Эта мысль уходит так же быстро, как и пришла.

Нет, говорит она себе, говорит отсутствующему Тео, костюм недостаточно торжествен для Академии, недостаточно хорош для настоящей дамы, недостаточно эффектен для Пауля. К нему нужна шляпа. Она, правда, не знает литературы, зато знает жизнь и знает, что одежда может придать человеку уверенность и лишить его таковой, особенно такого человека, как она, который порой отдает себе отчет в том, как мало он вообще-то значит.

Ирена идет в толпе по Вайдендамскому мосту, наслаждается хаосом красок и звуков, безостановочным движением, встречей и растворением на миг друг в друге двух взглядов, загадочностью чужих слов, не ей предназначенных фраз. И ей хочется сейчас быть только частью этой массы, отдаться ее течению, безвольно, безответственно, без желаний, без вины, без индивидуальности — мечта, которая быстро исчезает. Сразу же за мостом, там, где пешеходные дорожки становятся шире, поток расплывается, люди спешат дальше поодиночке — веселые, равнодушные, удрученные — в магазины, больницы, на фабрики, в конторы, а Ирена — к гостинице, перед которой уже прохаживается Ян Каминский, самый молодой из вверенных ей экспертов-фруктовщиков, высокий, стройный блондин.

Хотя Ирена предпочла бы, чтобы его целования руки были более символическими, менее реальными, она рада им. Совещание в соответствующем министерстве начнется, оказывается, на час позже, что делает еще более проблематичной возможность поспеть на сегодняшний торжественный акт, а господин Каминский доволен: Ирена целый час проведет только с ним. Его коллеги еще завтракают, а он хочет что-нибудь посмотреть, что-нибудь старинное, поскольку новые районы в городах всего мира становятся все больше похожи один на другой.

— Куда бы вы ни приехали, — говорит он по-польски конечно, — посетителям, раздуваясь от гордости, показывают то, что их не интересует, потому что это есть и у них дома.

Ирена, особенно не затрудняя себя, ведет Каминского мимо гостиницы через скудно засеянную травой и неухоженную площадь на месте руин к Августштрассе, где когда-то жила.

Правда, прошло уже восемнадцать лет, что побуждает Каминского к рассуждениям о ее неправдоподобном возрасте, но по сравнению с возрастом улицы — это пустяк. Ибо улице скоро триста лет, а старше она и не станет, поскольку уже решено снести ее и в новую планировку она не включена.

Что это за улица, явствует уже из названий, которые она носила. По находившемуся там некогда уголовному суду и эшафоту — общественно дозволенным местам убийства — она сперва называлась улицей Бедных Грешников, затем по кладбищу для бедных — Бедняцкой улицей, позднее по госпиталю для бедных — Госпитальной, а потом и по сей день — Августштрассе, но не в честь Августа Сильного, как предполагает Каминский, который ничего не знает о наследственной вражде между Саксонией и Пруссией, а в честь шефа прусской артиллерии, некоего принца Августа, жившего позже. Для своих обитателей и их соседей она важна тремя школами, для приезжих и солдат — танцзалом «Клерхен»; но у Каминского, хотя история его и интересует, наибольший отклик вызывает упоминание о квартире при магазине, где когда-то жила его переводчица. Квартиру он бы не прочь осмотреть.