Присутствие необычайного - [16]

— Сматывайтесь, товарищи автомобилисты! — выделился из хора пьяный, грубый голос. — Уносите последние ноги!

Ираклий не удержался, вскрикнул:

— Как вы смеете?!

Мужчина в желтой майке — тот, что швырнул палку, выбрался из толпы, поискал глазами и устремился к пожарному щиту. Сорвал лопату и опять полез в толпу, расталкивая людей.

— Да что на них смотреть, граждане! — призывал с балкона, из-под сушившейся на веревке сорочки, кто-то с парикмахерской сеткой на голове. — В ЖЭКе идею гаража не поддержали. Я утверждаю: гараж — это самодеятельность…

А ветерок надувал его сорочку, и она вздымалась пустыми рукавами, как бы разводя их в недоумении.

— Сла-азь! — стонала от непонятной боли старая женщина с разлохмаченной, в седине головой.

По-разбойничьи засвистел какой-то лихой мальчишка. И голоса смешивались, люди приходили во все большее возбуждение, заражаясь друг от друга. Они не могли совсем забыть, что перед ними беспомощные калеки, — человечек на крыше бойлерной все время напоминал об этом, и глухой стыд за свою неправедную злобу странным образом распалял их. Они пытались задавить этот стыд, избавиться от него, и мнилось, что, только дав своему неистовству полную волю, можно заглушить совесть.

Голос Саши едва уже доходил до Ираклия, улавливались только отдельные слова:

— …Как вы детям?.. Москва!.. Опомнитесь!.. Россия!.. Каждый — герой!..

А старые солдаты как будто заспорили: отступить или держаться? Инвалид на протезах трудно попятился и рукой позвал за собой товарищей. Бывший летчик, возражая, что-то быстро говорил и, опираясь на один костыль, широко размахивал другим, жестикулируя таким образом. Девочка в сарафане, вцепившись в рукав отца, тянула его назад, за второй рукав тащила жена; летчик упирался, мотал головой, и кепочка съехала ему на брови. Все так же страшно улыбался танкист — или это казалось, что он улыбается своими рубцами, перекосившими лицо.

Мужчина в желтой майке, держа высоко лопату, протиснулся к подножию бугра — здесь можно было свободно действовать. Ираклий одеревенел — ожидание чего-то чудовищного сковало его… Мужчина в майке не торопился — он подбросил лопату, поймал за конец черенка и раскачивал на весу, выбирая момент. Лопата была новенькая, свежепокрашенная суриком, с округлой, отточенной полоской по краю, блестевшей, как полумесяц.

— Уходите!.. Скорей!.. Он убьет! — выплеснулся из толпы одинокий девичий альт. — Уходите же, уходите!

Человек на балконе с настурциями завопил, размахивая газетой:

— Остановите его!.. Что же вы все?!

И очень быстро сделалось тихо… Толпа задышала одним тяжелым дыханием. Кто-то в соломенной шляпе кинулся было к мужчине с лопатой, но тот взмахнул ею — сверкнул железный полумесяц, человек в шляпе отскочил, и вокруг хулигана с лопатой сразу образовалось пустое пространство. Не стало слышно и воплей сумасшедшей старухи, требовавшей, чтобы Саша слез с бойлерной. Но и голоса Саши не раздавалось больше, он исчез с крыши. «Неужели поддался общему страху?» — подумал Ираклий.

Мужчина в майке все помахивал лопатой. Ираклий видел его потные стеариновые плечи, выпирающие лопатки, глубокую впадину на жилистой шее… В доме знали, что этот, его житель торговал птицами — выводил на продажу канареек и чижей; жил одиноко и одиноко напивался. А напившись, садился у окна и скрипуче тянул песни о ледяной Колыме, о загубленной молодости и о злой тюремной тоске. Самое странное заключалось в том, что некогда он состоял в охране этой тоски — он многие годы служил надзирателем. Сейчас он слегка пошатывался — вероятно, был с утра уже пьян…

И с каждым взмахом лопаты из его груди вырывалось сиплое «Эх!», как при рубке. Ходуном ходили под взмокшей желтой майкой сутулые лопатки.

— Дяденька! — вскрикнула девочка в сарафане, точно разбилась и зазвенела хрупкая стеклянная вещица. — Не надо!.. Нам разрешили, дяденька! Мы не самовольно, мы с разрешения… — все разбивалась и разбивалась и звенела эта вещица. — Дяденька-а!

— Перестань, Ольга! — прорычал летчик. — Забирай маму и скрывайтесь! А я посмотрю, что еще этот фашист…

— Мало тебе, папа?! Да, мало?! — опять пошел биться и звенеть хрусталь.

— Уходите, уходите, уходите!.. — молил чей-то альт.

Но тут над толпой, над скоплением голов, лысин, кудрей, «укладок», платков, кепок, косынок, шляп зазвучал сильный, твердый басок:

— Эй, дядя! Повесь лопату, откуда взял.

Саша опять был на крыше бойлерной — нет, он не смылся!.. Опять на самом краю — в своей распахнутой безрукавке, в голубых джинсах… И красноватое сияние стояло над его головой.

— Повесь лопату, говорю! И чтоб духу твоего здесь!..

Во вскинутых руках Саши было зажато нечто огненно-пурпурное, пылавшее в утреннем солнце…

Ираклий не сразу даже уразумел, что это всего лишь кирпич — Саша подобрал его, видно, на противоположной стороне.

— А то гляди, дядя, кину! Мне сверху ловчей.

И в толпе все потеснились назад: теперь передние нажимали на задних… Торговец птицами опустил лопату и, склонив к плечу голову, по-птичьи, боком посмотрел наверх, на Сашу… Потом оглянулся — расстояние между ним и толпой еще увеличилось и он оставался один на открытом месте.