Пристойное поведение - [9]

— А почему ты не остался у меня? — я сажусь на кровати, голова немного кружится, но быстро приходит в норму. Понимаю, что одета во вчерашнее платье. Ни один предмет гардероба действительно не снят, все на месте, и это радует. Если бы Егор переодел меня, я бы сейчас чувствовала себя уязвимой, и мне бы это не понравилось.

— У тебя только одна кровать, а спать рядом с тобой невозможно.

— Почему? Раньше никто не жаловался.

— Ты домогаешься, — и глазом не моргнул.

— Что-о?!

— О да. Ну я же не железный, — хитро прищуривается. — Не парься, я понимаю, что сам напоил тебя, плюс травка оказалась на удивление забористой…

— Травка?

— Видимо, забыл предупредить, что мы курили не сигареты. Так вот, ты не виновата, что выключилась.

— Разумеется, я не виновата! — всплескиваю руками, поднимаюсь и иду в ванную, слыша, как он посмеивается за моей спиной. Мне даже смех его кажется знакомым, да что такое-то? Не успела я в него влюбиться настолько, чтобы млеть от одного голоса, но я млею и ничего не могу с этим поделать.

— Ты сказала, что я вылитый твой учитель математики, в которого ты была влюблена в школе, и которого хочешь получить ХОТЯ БЫ СЕЙЧАС! — это он произнес, блестяще скопировав мои привычные интонации.

— О Боже, — я захлопываю за собой дверь и поскорее забираюсь под душ.

В следующие после моего выхода из ванной комнаты полчаса выясняется, что — первое — у

Егора красивая небольшая квартира «для траха», как я ее пренебрежительно обозвала, на что он безэмоционально пожал плечами, впрочем, спорить не стал. Второе — я настолько сознательная, что перед сном прислала сообщение Мирославе Алексеевне, что заболела и не смогу приехать на тренировку (слабое утешение, согласна). И третье — Егор не собирается выставлять меня поскорее за дверь. Вместо этого он приготовил нам на завтрак яичницу и сварил кофе, сидит теперь на полу с тарелкой в руках, смотрит на меня выжидающе.

В этой квартире нет столов, поэтому, видимо, ему и приходится часто пользоваться подоконником для своих, хм, целей. Из мебели только кровать в спальне, кресло да табуретка на кухне, на которой стоит банка с кофе и сахарница. Егор принес мне подушку, бросил ее у стены напротив и сейчас указывает на нее — дескать, устраивайся поудобнее.

— Прости, но кофе в постели у меня пьют только женщины, которые встали пораньше, сами его сварили и принесли мне чашечку. Поэтому… вот тебе подушка, ни в чем себе не отказывай.

Передо мной открывается та еще перспектива — сесть на пол в коротком обтягивающем платье. Но делать нечего, исполняю. Приходится, правда, зажать подушку между ног, чтобы не продемонстрировать ему свое белье.

Пару раз за утро я порываюсь попрощаться, каждый раз он отвечает лаконично: «позавтракай со мной» или «останься еще ненадолго», и от тона, которым он произносил свои просьбы, я теряюсь. Могу только кивать. Мысли в голове путаются. Я чувствую, что попала в ловушку. Может, он диджей на радио? Или актер? Нет, я бы запомнила это лицо, если бы увидела в каком-то фильме. Певец? Ведущий? Где я могла его слышать раньше?

— А кем ты работаешь? — спрашиваю, отрезая кусочек плохо прожаренной яичницы. Обожаю, блин. Горячий желток тут же растекся по тарелке, и я с трудом подавляю желание собрать его кусочком хлеба. Смотрю, а Егор именно этим и занимается, отправляет хлеб в рот и подмигивает.

Ладно, кажется, он не собирается устроить соревнования, чьи манеры безупречнее. Тем более, мы сидим на полу, позади ночь пьянки, у нас обоих ободрана кожа от совместных падений, которые я теперь вспомнила, правда, смутно. Что уж теперь. Повторяю за ним.

— Что? — переспрашивает он. — Прости, задумался.

— Егор, чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Теоремами. Я учитель математики, — говорит он, как бы невзначай, я вспыхиваю от ассоциативного ряда, мгновенно построенного моей больной фантазией.

— Вообще не смешно.

Рассказывать ему — было очень плохой идеей. Худшей, наверное.

— Мне вчера тоже было не до смеха, я ж честно пытался с тобой дружить. Проявлять влаго… трахо… а, благородство (никак не запомню это слово) было непросто, я ведь в очередной раз тонул в жалости к себе. А когда это начинается, то я позволяю себе практически все.

— Практически? То есть все же какие-то границы имеются? — произношу мрачно, и он хохочет вслух, откинув голову.

— Кстати, — вдруг начинает хмуриться, — надеюсь, ты не думаешь, что я джентльмен? Сегодня утром тебе стало жарко, ты откинула одеяло, твое платье задралось, и…

— И ты ведь поправил одеяло?

— Ну, разумеется. Перед этим, правда, рассмотрел как следует твою попочку и передернул в ванной, — пожимает плечами.

О Боже.

— Егор, вне зависимости от того, правда это или шутка такая, твои слова звучат мерзко, — впиваюсь в него взглядом. — Ты вчера мне читал «Я знак бессмертия себе воздвигнул» и «Ночною темнотою покрылись небеса», а сегодня… Как ты вообще это совмещаешь в себе?

— О времена, о нравы! — он смеется. — Когда я работал над дикцией, то помимо скороговорок бабушка советовала тренироваться на Ломоносове. Поначалу после одного куплета у меня начинала болеть челюсть, но постепенно язык привык к тяжелым нагрузкам.