Прискорбные обстоятельства - [22]
Мы усаживаемся в кресла у приставного стола, друг напротив друга, секунду-другую лавируем взглядами: я догоняю, он убегает, — затем Квак подрывается, ложится животом на осклизлую столешницу стола, выставив намозоленный зад в добротной, болотного оттенка ткани, нажимает клавишу на телефонном пульте:
— Серафима Игоревна, будьте так добры, сообразите нам с Евгением Николаевичем кофейку! — И, возвратившись в прежнюю позицию, слегка задыхаясь и все так же кося взглядом, оборачивается ко мне: — Под коньячок? Или как?..
Чего уж там, если не жалко!
Ход на первый взгляд неверный: если я согласился пить с ним коньяк, значит, разговор предстоит неофициальный и его, Карманчука, впрямую не касающийся. И Квак тут же мимикрирует, переменяет окраску с защитной на сановно-благодушную, как у благодетеля и вершителя судеб областного масштаба. Он держит паузу, ожидая от меня вступительной речи, он весь внимание, хотя ему явно недосуг, государственных дел у него невпроворот, и вообще — какого черта? Одна незадача — глаза некуда спрятать, и он запускает их по кругу, по стенам и потолку, по моим рукам и коленям; и в горле у него клокочет, дрожит затиснутый звук какой-нибудь пресноводной, невысказанной им песни…
А я? Именно этого мне и надобно. И мой ход на самом деле — ход расслабляющий: чего не наговоришь под коньяк, с ощущением собственного превосходства, в мгновения, когда не надо оставаться настороже!
И однако же я тоже молчу — отчасти из чувства противоречия: не люблю делать то, к чему меня понуждают или чего от меня ждут, — отчасти потому, что еще не нащупал верного пути к разговору. Я тяну время: авось выйдет как-нибудь само собой. А чтобы удобнее было молчать, я вспоминаю, как после института Квак маялся в адвокатах, носил судьям бутерброды, следователей и прокуроров поил водкой, и была у него тогда другая кличка: Шмордяйкин, — потому как всякий раз печально шмыгал носом, наливая и выпивая. Потом настало смутное время, баланс сил был нарушен в пользу судебной системы, она стала разрастаться, как раковая опухоль, и оказалась бесконтрольной, самодовольной и неприкасаемой, — так, видимо, было удобнее новоиспеченным нуворишам, — и вместе с половодьем прибило к ее берегам Шмордяйкина, вскорости переименованного злыми насмешниками в Квака.
Обо всем этом я думаю не без доли злорадства и неприязни к Карманчуку. Хотя что это я? Или не пили мы с ним брудершафта в студенческие годы, или не бывал я в его доме, не ел зеленого борща с домашней сметаной, не закусывал самодельной селедкой под луком, которую замечательно приготовляла его жена Антонина Михайловна? А вот поди ж ты, ничего доброго к этому человеку я не испытываю, как и многие другие, коллеги или просто потерпевшие от Квака, ибо он доктор Джекил и мистер Хайд в одном лице. Прелесть что за человек — за столом, с гармошкой, за водкой-селедкой, расчетливый и хитрый подлец — во все остальное время, особенно тогда, когда к нему приходили с просьбой: или помоги, или отойди в сторону. Я знаю многих, которые были обнадежены им, и не бескорыстно, но остались ни с чем. И поэтому, в частности, свой приход должен обставить в любую другую форму, кроме одной — искренности или, не приведи господи, просьбы…
Я молчу, и Квак начинает ерзать в кресле и ускоряет бег глаз по кругу. Что, неуютно, сволочь? Если бы ты был честен, как… как не знаю кто… тогда не был бы ты Шмордяйкиным, и Кваком не был бы. Но информации о тебе много, и хоть она неофициальная, и оперативно-розыскное дело на тебя не заведено, и прослушка у тебя в кабинете не стоит, и наружка за тобой, праведным, не следует по пятам, ты у нас и без того все время на виду, и когда представится случай или поменяются времена… а они рано или поздно поменяются… И ты помнишь об этом и потому ерзаешь, ерзаешь…
— Да, коньячок!..
Квак первым не выдерживает, срывается с места и убегает. В стене за сановным креслом у него укрыта заветная дверь в комнатушку, где он расслабляется от повседневного груза дел на обитом гобеленовой тканью диване, где в холодильнике источает сладкий дымный запах отечественный (не польский, осклизлый и одурманенный химиотерапией!) балык и зернится в стеклянном ведерке кетовая икра, где…
О маленькое потаенное счастье Квака! Как и у всякого мало-мальски уважающего себя чиновника областного масштаба. Сюда бы еще секретаршу лет девятнадцати с глупым личиком и наглой вседозволенностью в глазах!.. Но в кабинет вползает пухлая тетеха, прихрамывающая на варикозную ногу, из-за боязни оступиться и пролить она мелко семенит, балансируя тяжелым расписным подносом на вытянутых руках. На подносе — две чашки заварного кофе, сахарница и янтарный мед в крохотной хрустальной вазочке. Тетеха улыбается мне так, точно только вчера мы с нею дружески расстались, хотя десятью минутами ранее, запуская в кабинет, окинула меня подозрительным снайперским взглядом — едва дыру не провертела мне между лопаток.
— Ну-с!.. — пришлепывая, носится от холодильника в кабинет и назад гостеприимный Квак — с коньяком, лимоном, балыком и икрой. Причина моего визита все еще ему неясна, а я из тех людей, которые в принципе могут прийти как с хорошей, так и с дурной вестью. Он знает это, и потому — ни с того ни с сего — начинает непроизвольно суетиться и засматривает просительно: а?.. что?.. не обо мне ли?..
С обаятельным прокурором Евгением Николаевичем Михайловым читатели уже знакомы по первому роману дилогии, ему посвященной («Прискорбные обстоятельства», «Время», 2019). И не просто знакомы, а прониклись к нему симпатией и сочувствием – о чем многие написали и высказались. Нередко задаваясь вопросом: откуда он такой взялся – тонкий, честный, думающий, страдающий? Ответ можно найти во втором романе, в котором вопреки хронологии профессиональная биография героя начинается. Автор к своему герою этой поры куда более строг.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Светлая и задумчивая книга новелл. Каждая страница – как осенний лист. Яркие, живые образы открывают читателю трепетную суть человеческой души…«…Мир неожиданно подарил новые краски, незнакомые ощущения. Извилистые улочки, кривоколенные переулки старой Москвы закружили, заплутали, захороводили в этой Осени. Зашуршали выщербленные тротуары порыжевшей листвой. Парки чистыми блокнотами распахнули свои объятия. Падающие листья смешались с исписанными листами…»Кулаков Владимир Александрович – жонглёр, заслуженный артист России.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.
Если и сравнивать с чем-то роман Яны Жемойтелите, то, наверное, с драматичным и умным телесериалом, в котором нет ни беспричинного смеха за кадром, ни фальшиво рыдающих дурочек. Зато есть закрученный самой жизнью (а она ох как это умеет!) сюжет, и есть героиня, в которую веришь и которую готов полюбить. Такие фильмы, в свою очередь, нередко сравнивают с хорошими книгами — они ведь и в самом деле по-настоящему литературны. Перед вами именно книга-кино, от которой читатель «не в силах оторваться» (Александр Кабаков)
Это вторая книга Яны Жемойтелите, вышедшая в издательстве «Время»: тираж первой, романа «Хороша была Танюша», разлетелся за месяц. Темы и сюжеты писательницы из Петрозаводска подошли бы, пожалуй, для «женской прозы» – но нервных вздохов тут не встретишь. Жемойтелите пишет емко, кратко, жестко, по-северному. «Этот прекрасный вымышленный мир, не реальный, но и не фантастический, придумывают авторы, и поселяются в нем, и там им хорошо» (Александр Кабаков). Яне Жемойтелите действительно хорошо и свободно живется среди ее таких разноплановых и даже невероятных героев.
Если тебе скоро тридцать, тебя уволили, муж завел любовницу, подруги бросили, квартиры нет, а из привычного в жизни остался только шестилетний ребенок, это очень смешно. Особенно если тебя еще и зовут Антонина Козлюк. Да, будет непросто и придется все время что-то искать – жилье, работу, друзей, поводы для радости и хоть какой-то смысл происходящего. Зато ты научишься делать выбор, давать шансы, быть матерью, жить по совести, принимать людей такими, какие они есть, и не ждать хэппи-энда. Дебютная книга журналиста Евгении Батуриной – это роман-взросление, в котором есть все: добрый юмор, герои, с которыми хочется дружить, строптивый попугай, честный финал и, что уж совсем необходимо, надежда.
Многие из тех, кому повезло раньше вас прочесть эту удивительную повесть Марианны Гончаровой о Лизе Бернадской, говорят, что не раз всплакнули над ней. Но это не были слезы жалости, хотя жизнь к Лизе и в самом деле не всегда справедлива. Скорее всего, это те очистительные слезы, которые случаются от счастья взаимопонимания, сочувствия, нежности, любви. В душе Лизы такая теплая магия, такая истинная открытость и дружелюбие, что за время своей борьбы с недугом она меняет жизнь всех, кто ее окружает. Есть в повести, конечно, и первая любовь, и ревность, и зависть подруг, и интриги, и вдруг вспыхивающее в юных душах счастливейшее чувство свободы. Но не только слезы, а еще и неудержимый смех вызывает у читателей проза Гончаровой.