Присказка - [7]

— Между ними нет никакой, абсолютно никакой разницы, просто они реализация разных возможностей. Те — мертвые, а эти — живые.

— Да как же можно так жить, когда то, что есть, не то, что есть? Не смогу я так, да и кто сможет?

— Мне непонятно, зачем ты усложняешь. Я тебе даю живых, а ты отказываешься…

— Ну и пусть эти — живые. Тех-то, настоящих, убили… Они для меня были и останутся настоящими.

— Эти тоже настоящие! Я не понимаю тебя.

— Да что же я — корова безмозглая, которой что клевер, что полынь — все едино?!. Не смогу я с этими жить, когда настоящие убиты. Не смогу, не заставляй меня… Они остались там, я должен отомстить за них. За мать, за сестренку, за батю, за Прасковью…

— Я дал тебе то, что ты хотел. У тебя есть выбор. Зачем ты выбираешь проигрышный для себя вариант? Иди к ним!

— Я выбрал, когда похоронил всех, когда кресты на их могилы ставил. Отпусти меня и прости мою душу грешную, не могу я по-другому!

Голос неожиданно спросил:

— А как же тогда поступить с людьми из второго варианта? Там ведь целое село в живых осталось. Всех вернуть в первый?

Филька растерялся. Об этом он не подумал. Наконец сказал:

— Оставь их, раз уж так получилось, оставь. Может, когда-нибудь я и вернусь к ним, но сначала с татарами посчитаюсь…

Он не успел договорить: свет внезапно померк, и вновь вокруг белели папоротники, вздымалась черная стена леса. В нескольких шагах от согнувшейся березы угасал пурпурный огонек. Волной нахлынули привычные человеческие ощущения, принесли с собой холодную сырость росы и закипающую в груди ярость.

Сабля была по-прежнему в руке. Филька зло рубанул ею по папоротникам и зашагал прочь с поляны. Куда идти — ему стало все равно, зачем — тоже все равно, он просто шел, ломился через кусты, через лес, спотыкаясь, падая, поднимаясь, цепляясь луком за невидимые в темноте ветки, стряхивая на себя холодную ночную росу. Мысли в голове перемешались. Фильке казалось вдруг, что он сделал промашку, что надо было выбирать второй вариант, а тех, порубленных, уже не вернуть, и тут же он гнал прочь эти предательские мысли, обзывал себя мразью безмозглой и яростно рубил попадавшиеся на пути кусты; но опять всплывали загнанные, казалось, на самое дно мысли о том, что второй-то вариант лучше, что вернуться надо бы к цветку, пасть на колени, покаяться в недомыслии, сказать, что передумал, что гнев разум затмил, и просить это всемогущего не то бога, не то колдуна, дабы… Но вставал в глазах зарубленный отец, мерещилось в темноте изувеченное тело Прасковьи, и снова в душе закипала ярость и гнала его через чещу вперед и вперед. И не было силы, которая смогла бы остановить его сейчас. Волки? Хоть стая. Татары? Хоть сотня, хоть две сотни! Смерть не была страшна, но перед тем, как умереть, он бы до последнего вздоха рвал их на куски голыми руками, зубами рвал бы…

И тут Филька услышал плач. Встал, как вкопанный, затаил дыхание, напряженно вслушиваясь.

Плач повторился. Не почудилось…

Он засек направление и пошел крадучись, стараясь ни скрипом, ни шорохом не выдать себя.

Всхлипывания повторялись то громко, то тихо.

Филька присел, вглядываясь в непроглядную темень подлеска. Это было где-то здесь, совсем рядом. И он увидел: под низкими ветвями разлапистой ели что-то белело…

Это был мальчик, тот самый, из холопских, которого Филька встречал вечно скачущим на хворостине. Свернувшись калачиком, он спал и во сне плакал.

Из первых или из вторых? — пронеслась нечаянная мысль, но Филька прогнал ее, протянул руку и, помедлив, погладил мальчика по головке.

Мальчик вздрогнул, проснувшись, и полными ужаса глазами уставился на Фильку.

Филька опустился на траву и, стараясь придать голосу бодрый оттенок, заговорил:

— Отчего так испугался? Или не узнал меня? Я же Филимон. Коров пас боярских. Моя Прасковья завсегда твоей мамке парного молока давала после дойки. Не вспомнил?

Мальчик молчал. Страх его не прошел, глаза блестели в темноте настороженно, как у волчонка.

Филька заставил себя улыбнуться, заговорил еще мягче:

— И что ты, витязь, убиваешься? Или ты не витязь?

— Это ты, дядька Филимон? — спросил малец недоверчиво. — Не леший? Не татарин?

— Какой я тебе леший?! — засмеялся Филька. — А того боле — татарин?!

— Дядька Филимон! — закричал мальчик, бросился к Фильке, крепко обхватил его за шею и громко, навзрыд, заплакал.

— Ну хорош реветь-то, хорош, говорю… — Филька прижал мальца к себе, гладил по взъерошенным, с хвоинками в них, волосам.

— Да-а, дядька Филимон, они и мамку саблями, и тятьку, и бабку Анисью, а я еле утек, они и за мной гнались, да-а…

Какое-то тепло затопило сердце, чувство родства с этим мальцом, который, кроме самого Фильки, единственный уцелел от всего села — того, настоящего Филька взял его за плечи, поставил перед собой.

— Ну-ка, витязь, вытри сопли, а то развел под носом хляби небесные… Ответь-ка мне, витязь, как тебя зовут?

— Васятка, — назвался малец, швыркая носом и утираясь.

— Значит — Василий. — Филька ободряюще подмигнул. — Что же ты, витязь Василий, себе позволяешь? Негоже это. Вот, думаешь, зачем я по лесу шастал? Это я уцелевших искал. Тебя искал.

— Правда? — не поверил Васятка.