Пришла беда, откуда не ждали - [8]

Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.

– Белая гвардия – моя слабость, – продолжала она. – В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!

Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.

– У тебя еще имеется мастерская? – поинтересовался я.

– Верно, в этом же доме. На мансарде.

Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.

– Миша Крайский – пинкертон! – воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово. – Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!

Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал «Кьянти», а она налила себе ирландского яичного ликера.

– Ничем тебе помочь не смогу, малыш, – сказала она. – Я не знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что абстракционизм – убежище для бездарей. Точно также я не люблю белых стихов…

Очевидно, из всего белого она признавала только белую гвардию.

Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет, еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс – не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не означает, что она – такая уж беспросветная фригидина, ее тоже можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.

– Я тебе все это так откровенно говорю, поскольку ты мне как бы родной. Я ведь тебя купала и меняла тебе штанишки. А когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.

– Хочешь остаться в Германии? – неожиданно спросила она.

– Зачем? – не понял я.

– Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно прожить?

– В России, может быть, и нельзя, – отозвался я. – Но «Гвидон» – это ведь государство в государстве. Все, кто работает в «Гвидоне», живут достойно.

– Мой сладкий пинкертончик, – прошептала она, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.

– Я тебя зажег? – поинтересовался я, отдышавшись после долгого поцелуя.

– Только не подумай, что у меня бешенство матки.

– Совершенно не думаю, – сказал я искренне. Ведь Мая подвернулась мне очень кстати.

– Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.

Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил компьютер.

– Послушай, а те картины из метро… – крикнул я. – Они могли быть созданы компьютером?

Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая, и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу поняла, что я имею в виду.

– Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы, которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на стену, только и всего. Могло такое случиться?

– Вполне. Но как тебе это пришло в голову? – Она была поражена. – Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что абстракционизм для меня – тайна за семью печатями.

– А у тебя, случайно, нет такой программы?

– Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть и прийти в себя.

Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.

– Послушай! – воскликнул я. – Но ведь это значительно красивее, чем на картинах живых художников!

– Возможно, – она улыбнулась. – Здесь даже есть чувство. И все же… И все же, если быть до конца откровенным, чувство это вполне синтетическое. И, потом… здесь совершенно нет мысли.

Услышав это, я вышел из программы и принялся шуровать по содержимому компьютера в поисках игры «Солитер». Вот он, родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.

– Присаживайся, – сказал я Майе, – сейчас я покажу тебе класс.

Вечером, прямо от Майи, я позвонил Горбанюку и высказал недовольство качеством предоставленного списка.

– Меня интересуют главным образом абстракционисты, а ты напихал в него в первую очередь представителей фигуративной живописи!

– Знаешь что, мой милый! Я – юрист, а не искусствовед, – обиделся Горбанюк. – А твои абстракционисты-нонконформисты в западных антологиях и справочниках еще не очень-то обжились. Мои люди и так провели большую работу, выискивая наших непризнанных гениев. Самые известные из них ведь тебя не интересуют.