Пришельцы - [43]

    Женщина сразу обиделась и издала, по обыкновению. один из самых затяжных своих вздохов: она сперва с минуту или больше забирала в себя воздух, забирала с такой силой и яростью, что Ненашеву показалось, будто весь кислород окрест уже израсходован, потом последовал чемпионский выдох и вокруг повеяло косметикой.

    - Чем же вы это заняты, Сидор Иванович? - Клинова, сцепив руки на, выпуклом животе, остановилась возле стола. - Народу-то нет никого?

    - Я думаю. Председателю положено иногда и думать. Женщина озадачилась и замолчала. Клинова осведомилась, сотрясая телом стол, к которому привалилась:

    - Я вам мешаю?

    Председатель ей не ответил. Тогда Вера Ивановна посмотрела в окно и сказала:

    - Лямкин прется с собаками своими. К вам, наверно. Он вчера у Воробьихи корову вылечил.

    - Как это - вылечил?

    - А так. Легла корова в стайке и не поднимается, глаза у ее мучнистые сделались, дурные. Воробьиха - к ветеринару. Тот покрутился, послушал, остукал. Анализы, мол, надо брать, без анализов диагноз не поставить. Тут Лямкина несет со своими собаками. Что такое? Корова, грят, на исходе - горе у Воробьихи-то. "А мы горю тому поможем". Почесал корову промеж рогов, пошептал что-то и приказывает: напои ее, бабка, соленой водой: завтра быка запросит. Воробьиха, конечно, Лямкина облаяла: забулдыга и есть забулдыга, у меня, вишь, горе отчаянное, а ты зубы скалишь. Отматерила, мужика, у Воробьихи-то грязное слово в горле не завязнет. И все ж напоила корову соленой водой (Лямкин теплой велел, горчицы столовую ложку велел добавить), она утром-то и впрямь быка запросила.

    - Понятно. А у вас что ко мне?

    Клинова виновато улыбнулась и зарумянилась.

    - Я вот что... - договорить однако она не успела - в кабинет боком, но решительно вошел Никита Лямкин. На нем был старенький пиджак, черная рубаха и кирзовые сапоги, за плечами торчал у него туго набитый рюкзак, купленный, видимо, в магазине недавно.

    - Не было гостей, да вдруг нагрянули! - сказал председатель, впрочем без иронии, добродушно. Вера Ивановна Клинова сделала вдох-выдох, как на утренней гимнастике по телевидению, и вышла тяжелой поступью. Никита остановился в дверях, покашлял.

    - Что там у тебя, Лямкин?

    - Я времени много не отниму, Сидор Иванович.

    - Ты бы хоть мешок снял, давит он тебя. Кирпичами нагрузился, что ли? Снимай мешок-то, снимай, брат.

    Лямкин послушно стащил увесистый рюкзак с плеч, положил его на стул, снял кепку и пригладил на затылке волосы.

    - Ты садись, садись. Лямкин сел.

    - Теперь вот слушаю. Куда это подсобрало я так основательно?

    - Попрощаться зашел. Вы, Сидор Иванович, увольняйте меня. Вот заявление, - Никита с робостью, чуть пригнувшись, сделал несколько шагов и положил перед Ненашевым сложенный вдвое лист бумаги. - Там все написано.

    - Я и читать не стану! Только, понимаешь, направился человек, пить бросил, за что хвалю и радуюсь от души, так на тебе, опять пошло-поехало! Или зарплата не устраивает? Есть у нас возможность, если между нами, подбросить скотникам, да и вообще животноводам кое-что дополнительно, потому что по молоку мы нынче неплохо выглядим, да.

    Никита слегка поморщился, он сидел у двери, готовый, кажется, тотчас же подняться и сделать ручкой: при чем, мол, здесь деньги, совсем ни при чем!

    Ненашев с чувством неподдельной горечи осознал, что не уговорить ему Никиту, что дело, конечно же, не в деньгах, осознал еще, что жалко ему терять этого человека - без него, нескладного, скучнее будет жить:

    - А как же Варвара?

    - Я крадучись ухожу - слез ведь не оберешься.

    - И сердце не болит у тебя, ведь такая она добрая баба!

    - Болит сердце.

    - И что же тебя гонит?

     - Зов гонит.

    - Туманно про зов-то. Несерьезно.

    - Понимаю, - Никита виновато пожал плечами. - Однако так и есть. Хочу по городам и весям пройтись, на людей поглядеть. Поэму пишу.

    - Это хорошо, когда поэмы пишут. Пешком, что ли, направляешься?

    - Пешком.

    - А псы твои здесь, значит, остаются?

    - Почему же здесь? Со мной пойдут.

    - Кхе. Так тебя же первый постовой заберет: тунеядствующий, скажет, элемент.

    - Я и к этому готов.

    - И куда же ты теперь направляешься?

    - А куда глаза глядят. Вдоль железнодорожных путей потопаю. На восток. Потом - на запад.

    - Та-ак. На какие же шиши жить станешь?

    - Подрабатывать буду.

    - Говорят, - коров лечить наловчился?

    - Не наловчился, умею.

    - Откуда же это в тебе?

    Никита опять пожал плечами, его надо было понимать так: я многое теперь умею и этому своему умению перестал удивляться.

    Сидор Иванович Ненашев уверился про себя еще раз, что уговоры и увещания не своротят Лямкина с избранного им пути, и вздохнул так же затяжно и шумно, как давеча вздыхала в этом кабинете Вера Ивановна.

    - Попутного тебе ветра, значит...

    - Спасибо, - тихо ответил Никита Лямкин и, крякнув, взвалил на спину рюкзак. - Не поминайте лихом.

    - Чуть чего - пиши. Или, значит, телеграфируй - поможем: не чужой, поди. А вернешься? - Вернусь. Обязательно.

    - Это хорошо. Будем ждать.