Природа. Дети - [49]

Увидев, как он необходим в хозяйстве, как привязались к нему дети, Людмила Сергеевна зачислила его в штат — инструктором по труду.

Внутреннее родство Устина Захаровича с Тарасом очевидно — оно во внутренней необходимости обоих всегда быть занятым трудом, простым и полезным, требующим навыков скорее сельских, чем городских. Тарас культурнее, в чем-то и умнее, разностороннее Устина Захаровича, не так угрюм; он и в совете отряда и в общении с товарищами разумен, всегда стоит на стороне справедливости.

Но сложна вязь повести: кроме варианта характеров (Устин Захарович — Тарас), дан и вариант судьбы. Второй инструктор по труду, Анастасия Федоровна, потеряла на войне мужа и сына. «В родной город Анастасья Федоровна вернулась, но вернуть свое место в жизни не могла: ей не о ком было заботиться, не на кого было расходовать неиссякаемые запасы любви. К тому же и делать она могла немногое — шить, по-домашнему готовить». Друзья устроили ее в детдом, и она учит девочек шить. Анастасия Федоровна «[...] без памяти привязалась к своим «крошкам». Могучая руководительница изливала на них столь же могучие потоки нежности. Дети никогда не ошибаются в оценке внутреннего к ним отношения взрослых. Они отвечали ей тем же» (стр. 149—150).

В сущности, вводя эти образы в повесть, Дубов бьет в одну точку. Мы видим, что для Людмилы Сергеевны самое нужное, важнее даже педагогических способностей (и Устин Захарович и Анастасия Федоровна сами отнюдь не считают себя педагогами),—окружить детей той атмосферой любви, которую всегда чуют, угадывают ребята во взрослых. И она свела детей, лишенных родителей, со взрослыми, тоскующими по потерянным детям. Любовное отношение к детям свойственно и старшей воспитательнице, Ксении Петровне. Всего одной фразой Дубов дает мотивировку привязанности Ксении Петровны к детдомовцам: она страдает от того, что у нее нет своих детей.

Когда в такую чистую среду самоотверженной и страстной заботы о детях вторгается человек совсем иного склада, бездушная воспитательница, карьеристка, уверенная в своем превосходстве (педагогический диплом!), она оказывается занозой, которую необходимо удалить немедленно, чтобы избежать опасного воспаления детского коллектива.

Не раз наши писатели создавали образы воспитателей-формалистов — то последователей умозрительных теорий, то просто невежественных дилетантов. Мы читали о них у Макаренко, у Пантелеева, у Шарова, Кассиля, Вигдоровой... Да все не перечислишь, тем более что, кроме художественных произведений, надо припомнить газетную и журнальную публицистику. Особенно часто очерки, корреспонденции, статьи о том, сколько вреда приносят плохие педагоги, появляются в «Известиях», в «Литературной газете».

Дело, конечно, не в моде и не в перепевах привычной темы, а в том, что педагоги неумелые или черствые, не понимающие, а то и не любящие детей, зато очень уверенные в себе — не редкость. У каждого, кто писал о таких воспитателях, были свои наблюдения и свой гнев. Одни создавали образы сатирические, другие изображали драматизм или комичность ситуаций, связанных с деятельностью плохих воспитателей, но эмоциональный результат был всегда одинаков: гнев автора передавался читателям, тем более что у них часто тоже копились свои наблюдения, а некоторые были жертвами воспитательных... экспериментов? Нет, чаще штампов.

Дубов отлично показывает, что у присланной гороно дипломированной воспитательницы Елизаветы Ивановны на каждый ребячий поступок готова реакция: запретить, наказать, проследить, произнести поучение. Она многозначительно умолкает, узнав, что спальни мальчиков и девочек в одном здании; требует, чтобы девочки купались не меньше чем в тридцати метрах от мальчиков. В ее речи знаки препинания «ощущались, как каменные столбы в деревянном заборе». Ее попытки занять ребят вызывают у старших только иронию, а у младших скуку. Но она полна энергии,— начинать надо с решительных мер. Теперь-то, с ее приходом, «вся эта орава распущенных мальчишек и девчонок почувствует твердую руку». Все это более или менее нам знакомо и по другим литературным зарисовкам подобных воспитателей. Обычно изображаются только поступки таких педагогов, и этого вполне достаточно, чтобы их возненавидеть. Но Дубов дает и психологический портрет Елизаветы Ивановны.

Тут нужно напомнить эпизод во время купания. Лешка, думая, что позади пленяющая его воображение Алла, плывет все дальше, «чтобы утереть нос этой задаваке». Но оказалось, позади не Алла, а Кира, вечно раздражающая его «смола». Заплыли оба дальше, чем думали,—стало Лешке страшновато, когда увидел, сколько плыть до берега. Ветер стал порывистее, волна круче, и Лешка начал уставать. Не буду пересказывать эпизод — он написан сильно, рельефно, изображена вся гамма переживаний мальчика и девочки, начинающих понимать, что им не доплыть. Лешке пришлось спасать тонувшую Киру. И он, сам выбившийся из сил, справился.

В последствиях этого драматического эпизода раскрывается психология и Елизаветы Ивановны и директора детдома.

Елизавета Ивановна была очень напугана. Конечно, за детей, которые вот-вот утонут, она боялась? Нет, она панически испугалась за себя!