Принцессы, русалки, дороги... - [40]

Мне еще больше, чем раньше, понравилась Дина — красавица и умница, жена, товарищ и помощник Джеймса Олдриджа. Она сказала о муже:

— Джимми не был баловнем судьбы, рано начал работать, чтобы помочь родителям пережить трудности, связанные с экономическим кризисом в Австралии в тридцатых годах.

Действительно, Джеймс Олдридж был в четырнадцать лет рассыльным в редакции мельбурнской газеты, в шестнадцать — начинающим журналистом. В 1938 году, приехав в Англию, Олдридж посещал Оксфордский университет, слушал в Лондоне лекции по экономике, учился в летной школе, сотрудничал в лондонских газетах.

Джеймс Олдридж сам писал, что он прошел «университет, не столь суровый и трудный, как у Горького, но близкий ему по существу».

Однако родственность биографии с людьми труда — это еще не подлинная близость к труженикам, считающим Олдриджа своим другом.

«Какой секрет настоящей дружбы с тысячами людей знает писатель?» — спрашивала я себя.

Мы вновь и вновь возвращались в беседе к гастролям Большого, говорили о неясном будущем Англии, об одиночестве человека во многих странах мира.

— Вам это, пожалуй, трудно понять. Советские люди живут не только в своем доме, не только в своей квартире, а в целой стране, и это отражается в советском искусстве. У нас — иначе. Моя единственная прочная основа в этой стране — моя семья, мой домашний очаг, — сказал Олдридж.

И писатель вдруг загорелся и стал вспоминать встречу за встречей в Советском Союзе. Это были странные на первый взгляд встречи — не с людьми, а с вещами, предметами, с материальным миром, так сказать. Олдридж рассказывал, как его поражает размах жилищного строительства в Москве (в этом он был похож на сотни и тысячи приезжающих к нам иностранцев); он говорил, что в Англии сейчас особенно остро чувствуется жилищный кризис, что квартиры дороги (в этом мнении с ним, разумеется, были солидарны и другие его соотечественники). Но говорил о о строительстве жилых домов Олдридж тем не менее по-своему. За техникой строительства, за архитектурой («ваша архитектура лучше, чем наша, так как она проста»), за новыми проспектами и новыми улицами Москвы Джеймс Олдридж видел тех, кто строит новые дома, представлял себе судьбы рабочих, творческую радость их труда, их гордость — строителей нового, их мечты о мире, мечты людей труда, созидателей всего, чем живет человечество.

— Я смотрю на вещи, даже на так называемые мелочи, и вижу тех, кто делает ботинки, платья, замки для дверей. Я стараюсь проследить по вещам историю людей, которые сделали и делают все, что окружает нас, — строят, шьют, красят, обтачивают, изменяют жизнь к лучшему! — говорит писатель.

Да, собственно, герои романов Олдриджа, такие непохожие друг на друга, разве они не обладают одним и тем же драгоценным огоньком творческого вдохновения созидателей большого прочного мира?! Разве не мечтают они о мире, где не только домашний очаг, но и вся страна будет прочной основой человеческого счастья?!

Наверно, именно эта внимательность к окружающему миру, созданному людьми труда, глубокое уважение к людям, созидателям всего, чем живет человечество, и делает Джеймса Олдриджа близким другом и нашего искусства, и сотен тысяч тружеников, таким другом, встречи с которым — даже мимолетные — запоминаются на всю жизнь.

8

За час до премьеры спектакля «Ромео и Джульетта» меня вызвала к служебному входу молодая женщина из той очереди «безработных», которым я, сама того не ведая, наобещала билеты. Патриция Мотафрем. Она буквально атаковала меня решительными мольбами о пропуске. Чуть поодаль от служебного входа — член парламента Сидней Сильвермен и миссис Сильвермен, давний друг моей семьи и всего Советского Союза Айвор Монтегю со своей очаровательной Хелл (имя, в переводе означающее «ад»), Джеймс Олдридж и Дина Олдридж (тоже — говорю с гордостью! — мои друзья). Их всех Лавровский обещал пропустить к нему в ложу.

Кинулась я искать Лавровского, обегала весь театр и снова вернулась к служебному входу в полном отчаянии.

— Скажите привратнику, что вы передаете ему устную просьбу господина Лавровского! — прошептала, уцепившись за мое плечо, Патриция.

Я сказала. С таким же успехом я могла обращаться к любой мраморной статуе в Британском музее. Никакого впечатления не произвела та же просьба, повторенная мною уже не от имени Леонида Михайловича, а от имени наших балетных звезд поочередно и всего коллектива.

— Здесь нет ни господина Лавровского, ни госпожи Улановой. Здесь только вы! — изрек привратник, сообщив при этом, что разговариваю я именно с ним, Джо Кеттли.

— Хорошо, я прошу вас, господин Кеттли, пропустить наших гостей.

— Напишите распоряжение!

Я растерянно оглянулась на Патрицию. Та выхватила из сумочки листок бумаги.

— Пожалуйста, поскорей напишите все наши фамилии и распорядитесь, чтобы нас пропустили.

И тогда я написала документ, самый, наверно, фантастический из всех тех, которые мне случалось писать и подписывать:

Р а с п о р я ж е н и е

Прошу немедленно пропустить в ложи театра Ковент-Гарден всех друзей Советского Союза, ожидающих у служебного входа, а в первую очередь таких-то.