Принцессы, русалки, дороги... - [17]

* * *

В душе она гордо считала достижением то, что он теперь не пьет и давно уже не врет и не ворует рубли на водку.

В 1946 году она, Люция Крылатова, член райкома комсомола — хотя ей было уже 23 года — со всей прямолинейной решимостью своего поколения взяла обязательство полностью искоренить в районе вечеринки с выпивкой. А вскоре на городских соревнованиях по теннису Люция с ужасом увидела, что обосновавшийся в Москве, в «ее районе», белорусский спортсмен со смешным прозвищем «Лешка-Гармошка» украдкой выпил в буфете полстакана водки перед финальной встречей. Этот финал она помнит до сих пор: сначала молниеносное нападение белоруса, его красивая, уверенная защита, потом — она заметила с придирчивой наблюдательностью художника — некоторая «стертость», размягченность движений. И поражение. И его брошенный партнерше упрекающий взгляд — будто она, а не полстакана водки были виной проигранного финала! Впрочем, в тот первый день их знакомства Люция не перечила Лешке: ладно, партнерша так партнерша!.. А зато в дальнейшем Люция Крылатова не раз боролась с желанием Горелова выпить по тому или иному поводу, боролась, используя и свое старшинство (все-таки на целый год), и свое общественное положение, и еще мало ли что!..

...Наблюдая бегущую навстречу за окном поезда Москву, Люция Александровна решила, что сегодня покажет Алексею свои недавние работы. Целый цикл «Комсомольцы первых пятилеток». Название шаблонное, но решение, как ей казалось, оригинальное. Обращаясь к этой теме, художники обычно воскрешали прошлое, рисовали и писали девушек в красных косынках, парней в кепках. Она нарисовала пожилых людей, элегантно одетых, окруженных приметами, в том числе и бытовой обстановкой, конца семидесятых годов. Но, работая над их образами, она постаралась дать им характерные черты той, давней комсомолии: жестковатый уверенный взгляд, определенность и резкость движений и, самое главное, вдохновенную озаренность верой в коммунизм, в осуществление гигантской задачи переделки человека!

Она хотела спросить своего, теперь уже, слава богу, трезвенника, Лешку — получилось ли?

На вокзале ее никто не встретил. Дома, на книжных полках, густел слой пыли. На паркете выделялись рыжиной жировые пятна. В хлебнице лежал заплесневелый ситник. До позднего вечера она мыла, скребла, чистила. Потом разбирала чемоданы. Потом, уже ночью, услышала его брань за дверью. Впустила его в дом. Услышала его пьяный храп. Потом сидела в кухне, не понимая: часы отсчитывают вечность или глухо тикает головная боль?

...За годы полусовместной жизни у них выработался свой словарь. Они часто называли друг друга условно, как водится не только в семьях, но и между многолетними приятелями: у него осталось давнее прозвище «Лешка-Гармошка», а он окрестил ее «Лютиком» (от ее имени Люция, которое, само по себе, было придумкой родителей-большевиков от «Революция»). Причем «Лешка-Гармошка» прилепилось к нему, может быть, совсем не из-за какой-либо связи с игрой на гармони, а потому, что у него была привычка — то как бы растягивать шею, то как бы сжимать ее, вбирая голову в плечи.

* * *

Утром, куря па лестничной площадке, он постарался мобилизовать все свои душевные силы, чтобы объясниться. Дольше чем обычно проветривался после сигареты, чтобы она не упрекнула табачным запахом. С порога кухни окликнул:

— Лютик!

Она порывисто вскинула голову от мойки, заставленной давними грязными рюмками и стаканами. (Наверно, вчера не успела справиться с посудой. Или опять не было горячей воды.)

— Лютик!

У него дрогнул голос, а у женщины, которая, как он давно усвоил, владела своей мимикой и умела выглядеть каменно-безучастной, дрогнуло что-то в лице.

— Я давно тебе не «Лютик», — нарочито скрипуче сказала она, — переезжай туда, где пьянствуешь.

И тем же жестяным тоном:

— Сандалии лежат у тебя на постели. По-моему, они будут тебе хороши. На рубашку денег не хватило.

Она осознанно говорила так, будто царапала ножом по сковородке, — чтобы исключить возможность сентиментального отношения к ее подарку. Кажется, он понял. Сказал грубовато:

— За часами я заеду как-нибудь потом. Возьму их.

Потоптался и добавил, как бы извиняясь:

— Все же подарок цеха. И вроде бы твоя, так сказать, лепта, что ли.

— Нет, возьми сейчас!

Кажется, он понял, что Люция не хочет оставлять возможности для возобновления их полусовместной жизни, что она порывает их отношения навсегда. Со всей прямолинейной решимостью своего поколения.

Он неторопливо снял часы и аккуратно завернул их в несколько газет. Ушел, хлопнув дверью.

И вдруг она легко рассмеялась — обрадовалась его бережливому отношению к аляповатым пластмассовым часам «под дерево», с латунной отделкой «под позолоту». Он унес с собой подарок цеха как истинную драгоценность, — значит, все же сделала Люция Крылатова человека, Алексея Ивановича Горелова, из почти забулдыги «Лешки-Гармошки»!.. Уже из-за одного этого дела стоило прожить жизнь.

* * *

Он шел по багряной от флагов улице, то вытягивая шею, то вбирая голову в плечи. Шел с явно непраздничным, объемистым свертком в руках. Неплохо было бы податься к дружкам. Опохмелиться. Ничто не мешало, кроме неудобного свертка, затрудняющего поспешную ходьбу. Он свернул в какой-то переулок. Еще в какой-то переулок, совсем пустынный. Остановился перед полуразрушенной серой стеной с черными глазницами окон. Совсем как во время войны. Неторопливо раскрыл сверток. Вытащил часы. И, размахнувшись, хотел шмякнуть их о стену. Но в последний момент услышал равномерное тиканье. Часы шли. Они показывали время. Неужели это время они показывали для него? Он поднял с тротуара смятую бумагу. Расправил ее и, еще сердясь на себя, осторожно завернул в бумагу часы. Посмотрел в последний раз на серую стену, повернулся и пошел. В неизвестном пока для него направлении.