Принцесса Ямакидзу - [3]

Архипов просыпался в семь утра и обычно до полудня рисовал для себя, а после полудня — для других. Надев свободные штаны из небелёного льна и гуяберу с цветистым рисунком, в геометрических фигурах которого любой искусствовед с полувзгляда опознал бы цветовые симфонии Кандинского, Архипов бродил по пляжам и предлагал отдыхающим услуги портретиста. В своём наряде художник был шикарен и неотразим, на него, как пчёлы на медонос, слетались девушки, и среди десятков прелестниц, мило жужжащих ни о чём, пока он чиркал рашкулем по ослепительной бумаге, непременно находилась та, которая соглашалась пойти с ним и попозировать обнажённой.

Архипов не обременял себя серьёзными отношениями — иная натурщица и хотела бы задержаться дольше, чем на одну ночь, но пищал бездушный будильник, Архипов вскакивал, варил крепчайший кофе с кардамоном, вручал заспанной девушке несколько поблёскивающих от непросохшего фиксатива листов с гривуазными контрапостами и аккуратно выставлял её за дверь. Только один раз он провёл со случайной пассией целых три дня: она попросила нарисовать её в анимешной стилистике, и ему, когда он вычерчивал голубые глаза и заштриховывал красным причёску, показалось, что он наткнулся на какой-то сюжет, который не помешало бы уточнить, развить, воплотить, скажем, в мангу... Он сделал пару дюжин портретов этой лупастой рыжей дуры: в японской школьной форме и с самурайским мечом, в обтягивающем скафандре и с гипертрофированным пистолетом, в стальном бикини и с волшебным посохом... — увы, потенциальная фабула не срезонировала ни с одним наброском и не отозвалась щекочущей мозг вибрацией развивающегося замысла.

Прогнав пустоцветную музу, Архипов запил горечь разочарования неразбавленной изабеллой, взял этюдник и потащился на пляж — продавать копии рисунка с весело плескающимся среди узнаваемо воспроизведённых волн тучным Ктулху. Рисовать блестящих от пота и солнцезащитного крема отдыхающих не просто не хотелось, а было противно. Пусть туземные хреномазы краски пораздвигают, подумал Архипов про местных художников, с которыми у него несколько раз случались трения.

Торговля шла вяло. Прошло два часа, он брал деньги за всего лишь пятый экземпляр и думал, что в следующий раз надо будет изобразить более узнаваемого широкими народными массами криптида — Годзиллу или лучше Несси, — когда краем глаза заметил стройную фигурку лет десяти, осторожно несущую двухлитровую банку, доверху наполненную перепельчатой галькой.

Сначала Архипов подумал, что его взгляд зацепился за стекающие с банки бриллианты — девочка залила камешки водой, чтобы они не высохли и не впали в блёклый анабиоз, утратив мокрую красоту, — но потом понял: он обратил внимание на то, как резко чистая белизна незагорелой кожи контрастировала с колючим антрацитным отблеском кудрей, гагатовыми бликами тёмных очков и котиковым лоском слитного купальника — девочка была словно начертана тушью на мелованной бумаге и выглядела весьма чужеродно среди разноцветных курортников на фоне выгоревшей лазури.

Архипов ощутил штормовой прилив бесформенного пока что вдохновения, пообещавший раскрыть дверь в странный приморский мир, населённый монохромными детьми и позаимствованными с картин Танги непонятными штуковинами, похожими на ожившую гальку. Необходимо срочно зафиксировать, решил Архипов, потом разберусь, что к чему.

Чёрно-белая девочка поставила пёструю банку слева от муравчатого полотенца и принялась устраиваться на нём. Когда она замерла, распластавшись вниз животом, вытянув руки вдоль тела и прижав щёку к нагретой махровости, Архипов подкрался поближе, стараясь не попасть в поле зрения невольной модели, достал позолоченный порткрейон — матушкин подарок, талисман, с которым не расставался никогда — и принялся торопливо скицировать на обороте одной из распечаток.

— Вы превосходно рисуете, — негромко раздался сзади хриплый мужской голос. Архипов, доканчивающий очередной набросок, крупно вздрогнул и ощутил, что краснеет: так и не нащупав мелькнувшую тему, запечатлев девочку и в купальнике, и в гидрокостюме, и в леопардовой шкуре, и в русалочьей чешуе, он теперь задумчиво выводил её обнажённой и как раз оттенял ягодицы, плавно переходящие в пучок кальмаровых щупалец; впрочем, и этот образ оказался отнюдь не тем, что требовалось отыскать.

Я сумею всё объяснить, подумал Архипов, покорно оборачиваясь.

— Извините, ежели напугал, — подчёркнуто правильно артикулируя слова, поклонился сухощавый носатый старец в купальных трусиках цвета «последний вздох жако». — Разрешите представиться: Тимофей Гермогенович. — Кожа его была смуглой явно не только от солнца, но и от рождения, а курчавые волосы всё еще были черны как смоль.

— Константин, — протянул руку Архипов, наконец сообразив, что его не собираются обвинять в изготовлении детской порнографии и топить в грязноватом море под одобрительные возгласы отдыхающих. — Очень приятно. Я так понимаю, это ваша внучка? — Он кивнул в сторону дремлющей девочки.

Тимофей Гермогенович вздохнул.

— Угадали, — как-то грустно промолвил он. — Её зовут Кира.

— Красивое имя. — Может быть, она смертельно больна, подумал Архипов, это объяснило бы и её бледность, и печаль старика. Архипов не помнил, что такое чахотка, но почему-то решил, что Кира страдает именно ей. Он захотел подарить страдалице какой-нибудь из её портретов — например, тот, где она в образе ундины, — но вспомнив, какая мерзость изображена на другой стороне листа, передумал. Надо было прихватить чистой бумаги, укорил он себя.