Принцесса специй - [58]

Мой Американец, вот и в очередной раз ты показал, как несходны наши миры, даже в наших мечтах. Он продолжает:

— Нетронутая природа, суровая и прекрасная одновременно. Где можно жить словно бы первобытной жизнью, бок о бок с медведями, тянущими морды к ягодам, с антилопами, замирающими на мгновение, чтобы прислушаться. Горными львами, устремленными за своей быстроногой добычей. В белом небе кружат черные птицы. И ни одного мужчины или женщины, кроме…

В моем взгляде вопрос.

— Я тебе все расскажу, — говорит Равен, отбрасывая назад радужную волну волос, — но я должен начать с того момента, когда все это родилось — моя мечта и моя война.

Ты и война — Равен, с твоими спокойными нежными руками, твоими чуткими губами. Не могу себе представить.

Когда я это подумала, солнце померкло. Стая ворон, хлопая крыльями цвета листьев дерева ним, пересекла небо над головой. Их унылые крики пали на нас, как предостережение.

В напряженных уголках рта у Равена собрались тени. На его лице обозначились угловатости и темные провалы, вся мягкость ушла. В это мгновение передо мной было лицо человека, который способен на все.

Тило, ты совсем не знаешь его. А между тем всем ради него рискуешь. Это ли не апофеоз глупости?

Высокий гул, как от самолета-бомбардировщика, возникший у меня в ушах, перекрывает слова Равена. Но я уже знаю, о чем он поведет речь.

О комнате умирающего.

— Представь себе эту комнату: полумрак, — говорит Равен, — руки матери на моих плечах, в стремлении защитить меня, и этот старик с разваливающимся телом, но пламенеющим духом. Я, мальчишка в воскресном костюме, попавший как между двух огней: нить противостояния между ними искрит током, как провод под напряжением.

Старик попросил:

— Эвви, оставь нас с мальчиком на минутку, — и когда все тело матери собралось в единое «нет», он добавил: — Прошу тебя, у меня совсем мало времени.

В его голосе звучала такая живая мольба, что я не понимал, как мама могла бы не уступить. Мое сердце кольнула беспомощность в надорванном тоне человека, не привыкшего просить об одолжении.

Но мама стояла и глядела в темноту, как будто ничего не слышала. Точнее, наоборот: как будто она слышала эти просьбы уже не раз и устала от них. И первый раз за всю свою жизнь я увидел, что ее лицо сделалось черствым, недоверчивым и даже уродливым.

Думаю, старик тоже все это увидел. Его тон изменился, стал тоже жестким и формальным. И хотя голос его был не громок, он прогремел в этих стенах рокотом водопада.

— Внучка, — проговорил он, — я надеялся, что не придется этого говорить, но увы. Я прошу этого в качестве возвращения долга за все те годы, что ты жила со мной, за все, что я дал тебе, а ты все уничтожила, покинув нас.

Так я узнал, кто он был для нее и для меня.

— Все, чего я хочу, — продолжал он, — это чтобы у мальчика был выбор. Как был у тебя.

— Он еще слишком мал, чтобы его принуждали к такому выбору, — возразила моя мать сдавленным голосом. Я чувствовал, как к горлу ее подползает страх. Моя мама боится, — подумал я в изумлении, потому что для меня это было совершенно невероятно.

— Когда ты предпочла пойти по другому пути, разве я тебя принуждал? — спросил старик, он делал паузу после каждого слова, как будто преодолевал крутые склоны. — Нисколько. Я позволил тебе уйти, хотя тем самым ты вырвала у меня сердце. Ты же знаешь, я не причиню никакого вреда твоему мальчику.

В окружавшей нас тишине я слышал дыхание слушающих нас людей. Вся комната вдыхала и выдыхала, словно одно огромное легкое.

— Ну что же, — наконец сказала она, убирая руки с моих плеч. — Можешь поговорить с ним. Но только я останусь в комнате.

— Как только мама сняла руки, и сделала шаг назад, — продолжал свое повествование Равен, — это было как будто она забрала с собой весь свет. Нет, позволь, я объясню понятнее. То, что ушло с ней, — был свет повседневности, в котором мы все делаем наши ежедневные дела и который освещает нашу дневную сущность. Но то, что осталось, когда она отступила, не было тьмой, это был тоже свет, но другой, мерцающий красноватый свет, и его можно воспринимать только каким-то особым зрением. И слова. Комната была полна слов, только требовался другой слух, не мой, чтобы их слышать.

Старик не пошевельнулся и не проронил ни слова. Но я чувствовал, как он тянет меня к себе, чувствовал руками, ногами и в самом центре груди. Это было теплое влечение, как будто я и он сделаны из одного материала, земли или воды, или металла, а теперь, когда оказались недалеко друг от друга, притягиваемся, как подобное притягивается к подобному.

Я пошел к нему, а между тем ощущал, как будто что-то тянет меня назад. Мамина воля. Ведь она так старалась отгородить от меня эту часть своей жизни с помощью лакированной мебели и шторок с цветочками, хотя даже тогда я смутно догадывался, что дело заключалось не в самих вещах, а в том, чтобы быть обыкновенной, быть американкой. Ты понимаешь?

…Равен, в чьих глазах я вижу отголосок отчаянного желания твоей мамы, я понимаю гораздо больше, чем ты мог бы предположить. Тило, которая в детстве так хотела быть непохожей на всех, теперь, повзрослев, мечтает о самой обыденной жизни — с кухней и спальней, свежеиспеченным хлебом, с попугаем в клетке, с любовными ссорами, поцелуями и помадой.