Принцесса Шиповничек - [33]

– Что он говорил? – спросила Бекка, когда они уже сидели в безопасности в машине.

– Ничего, что стоило бы повторять.

– Он долго говорил.

– Он подлец. Лучше не обращать внимания.

– Я должна знать. – Бекка положила руку Магде на плечо, заглянула в глаза. – Должна!

– Он сказал, что здесь ничего не случилось и мы со своими еврейскими вопросами должны убираться, чтобы ничего не случилось снова.

Плечи у Магды тряслись.

– Prezepraszam. – Женщина, раньше отказавшаяся разговаривать с Магдой, наклонилась к окну машины. – Prezepraszam.

Магда повернулась к ней, и старушка затараторила, показывая на костел, откуда как раз выходил круглолицый священник в черной сутане. Потом, пригнув голову, словно защищаясь от удара, она засеменила прочь.

– Что она сказала? – нетерпеливо спросила Бекка. – Почему показывала на костел?

– Сказала: поговорить с нами сможет только ксендз. Он один будет разговаривать о подобных вещах. Она сказала: не надо больше никого спрашивать. Особенно мужчин. Спросите ксендза.

– Вот и ксендз. Легок на помине. Думаешь, он что-то знает? Вряд ли он жил тут пятьдесят лет назад – слишком молодо выглядит.

– В таких местечках ксендзам известны все секреты. К ним же ходят на исповедь.

– А я-то слышала о тайне исповеди, – прошептала Бекка.

– К тайнам истории это не относится.

Магда пошла по дорожке к костелу навстречу ксендзу. Бекка не поняла, что она говорила, но ксендз ответил достаточно громко и по-английски.

– Я год прожил в Америке. Учился в Бостонском колледже. Я говорю по-английски. Пожалуйста, зовите меня отец Сташу.

– Я Ребекка Берлин, а это моя подруга и переводчица Магда Бронская, – представилась Бекка.

– Извините, за любопытство, но в Хелмно нечасто забредают туристы. Даже, – он пристально посмотрел на Бекку, – участники специальных экскурсий, посвященных Холокосту.

Бекка вдруг рассердилась и спросила более язвительно, чем намеревалась:

– Я так похожа на еврейку?

Отец Сташу улыбнулся.

– Не очень. Но американцы, которые доезжают до этой части Польши, почти всегда ищут памятные знаки и могилы, а в Хелмно никаких могил нет. И люди не хотят говорить о том, что случилось.

– Отец Сташу, – вмешалась Магда, – я не хочу сказать ничего плохого ни о ваших умственных способностях, ни о наших, но тут погибло триста тысяч человек. Как можно не хотеть об этом говорить?

Румяные щеки ксендза покраснели еще сильнее, словно их зажгло замечание Магды.

– Я не имел в виду, дитя мое, что не хочу об этом говорить. Я долго изучал ужас, случившийся в Хелмно. Но люди, которые это пережили, обсуждать ничего не будут. Особенно с посторонними. Им неловко.

– Неловко! – воскликнула Бекка.

– Я приехал сюда двадцать лет назад. Думал занять какое-то место… сделать карьеру в церкви. Несколько лет в маленьком городе вроде этого, перевод в городок побольше, может быть, кто знает, стать епископом. Знаете ли, в наше время польский священник может высоко взлететь. – Ксендз хохотнул, но девушки его не поддержали, и он быстро продолжил: – Я стал изучать то, что случилось пятьдесят лет назад – ну, тогда было тридцать – и понял, что останусь здесь, чтобы помочь этим бедным людям искупить вину. Это стало делом моей жизни.

– О каком искуплении может идти речь… – Магда начала, а Бекка подхватила: – если они так и будут молчать?

– Пойдемте со мной, дети мои, и я постараюсь объяснить.

Он взял Бекку и Магду под руки и повел по улице, но сначала пришлось переступить через канаву с грязной водой.

– Здесь жил нацист, немецкий школьный учитель с женой. В Хелмно переселилось множество народу, знаете ли. Нацисты решили колонизовать – онемечить – наш городок. Даже назвали его по-другому.

– Кульмхоф, – прошептала Бекка.

– Вижу, вы не теряли времени даром. Теперь немцев здесь не осталось. Только поляки. Но это не извиняет мой бедный народ. Если вы спросите, вам скажут, что поляки такие же жертвы, как и евреи. Но в глубине души никто в это не верит. Лишь иногда, на исповеди, они выплакивают мне душу. Лишь иногда, на смертном одре, они признаются, что боятся смерти, потому что им придется лицом к лицу встретиться с убитыми евреями. И цыганами. И другими поляками – коммунистами, теми, кто сопротивлялся нацистам. Даже с некоторыми ксендзами.

Они шли по улице прочь от костела. Отец Сташу вел их мимо старых заборов, мимо полуразрушенных каменных строений – и все было одного цвета с грязной грунтовой дорогой.

– Я говорю им, если вы искренне раскаиваетесь, Господь вас простит. А если простит Господь, то простят и души евреев, цыган, коммунистов и ксендзов.

Он попытался улыбнуться, но глаза остались серьезными.

– Мне кажется – простите меня за эти слова – что вы говорите не слишком уверенно, – возразила Магда.

Бекка закусила губу. Ей тоже так показалось.

– Когда я впервые приехал сюда, мне было двадцать три года и я твердо верил в то, что вам сказал. Я пробыл в Хелмно двадцать лет и с каждым днем все больше узнавал, что здесь случилось. С таким знанием трудно сохранять веру. Но я стараюсь.

Он остановился и отпустил их руки.

– Вот, например, этот schloss.

– Schloss! Schloss! Это schloss! – закричала Магда.

– Магда, что это? – спросила Бекка, и по спине у нее пробежал холодок.