Принцесса науки - [40]

Ковалевская вернулась в Стокгольм, но математикой занималась урывками: все ее мысли были в России, с Анной, положение которой все ухудшалось. В довершение всего Жаклара высылали во Францию за «крамольные» статьи. Ковалевская написала Анне Григорьевне Достоевской, вдове писателя, их давней доброй знакомой, и просила ее, чтобы она, воспользовавшись своими связями, добилась бы разрешения остаться Жаклару в России хотя бы до тех пор, пока Анюте станет лучше. Выхлопотали трехнедельную отсрочку. По истечении этого срока Жаклар увез жену в Париж. Когда Софья Васильевна смогла вырваться в Петербург, Жакларов уже там не было, и она вернулась в Швецию в полном отчаянии, чувствуя, что скоро останется совсем одинокой в этом мире: родителей уже давно не было в живых, а любимая сестра угасала с каждым днем.

Мрачные предчувствия не обманули Ковалевскую. Осенью в Париже умерла Анна. Человек, с которым у Софьи Васильевны были связаны самые заветные мечты, самые радостные минуты жизни.

— Никто больше не будет вспоминать обо мне как о маленькой Соне, — говорила Софья Васильевна Анне Шарлотте Леффлер, — для всех вас я Ковалевская, знаменитая ученая женщина. Ни для кого больше я не могу быть застенчивой, сдержанной, жмущейся ко всем маленькой Соней.

Софья Васильевна тяжело переживала утрату, хотя старалась скрыть свои чувства. Ей было невыносимо трудно. Мысль о том, что любимой сестры больше нет, не давала ей сосредоточиться на работе, обрести душевное спокойствие, взять в руки перо.

— Глубокое горе, которое я стараюсь всячески подавить и сдержать в себе, вечно прорывается наружу в виде мелочной раздражительности, — говорила Ковалевская. — Вообще, в жизни существует стремление разменивать все на мелочи и не допускать, чтобы в глубине души хранилось какое-либо великое нераздельное чувство…

Постепенно Софья Васильевна ограничила свою жизнь работой и подготовкой к приезду дочери. А готовиться пришлось серьезно. В первую очередь ей надо было как следует наладить свой весьма неприхотливый быт.

«В прошлом году я нанимала, как ты знаешь, квартирку в две комнатки с мебелью и кухаркой. Для меня это было и дешево и отлично, — писала Софья Васильевна Лермонтовой. — В нынешнем же году, ожидая вас, я взяла квартиру в шесть комнат, обзавелась собственной мебелью и держу двух людей — froken (барышню) и кухарку.

Вначале все у меня не клеилось, а я, не желая перед вами ударить в грязь лицом, просто с каким-то азартом принялась за устройство своего домашнего быта. И вот теперь все у меня приходит малу-помалу в необычайнейший порядок. Я отыскала дешевого и хорошего столяра, который за 15 рублей привел твою злополучную мебель в такое цветущее состояние, что теперь даже и враг не осмелится назвать ее старым хламом… Для моего рабочего кабинета, в котором я провожу целый день, я здесь заказала себе мебель и, по общему решению, выбрала ее очень своеобразно, но с удивительным вкусом. По случаю приобрела тоже ковер во всю комнату под цвет мебели. Кроме того, комната украшается большим письменным столом, полками книг и большой финиковою пальмою, подарком астронома Гюльдена. Во всех комнатах есть теперь шторы и занавески».

Маленькая Фуфа внесла большие перемены в жизнь матери. Софья Васильевна очень боялась, что девочка может почувствовать себя одинокой и забытой, и старалась проводить с ней как можно больше времени. Она часто по утрам заходила к дочери, когда та еще спала, и ласково будила ее. Фуфа капризничала и не хотела вставать. Не один раз, смотря на дочку, не торопящуюся покинуть теплую постель, Софья Васильевна уносилась мыслями в свое детство.

…Последний, седьмой, удар часов. Для Сони начинается новый трудовой день. Еще не затих бой, а хрупкая пелена сна уже разорвана. С замиранием сердца девочка ждет, когда войдет горничная. Со стуком отворяется дверь, и Дуняша начинает возиться у печки. Соня слышит, как потрескивают сухие поленья, как гудит пламя, разгораясь все больше и больше. Скоро наступит самый неприятный момент — Дуняша подойдет к кровати, сдернет одеяло, и холодный воздух, как терка, заскребет по коже.

Пора вставать.

Комната освещена дрожащим светом свечи, а за окном еще только начинает светлеть небо — первые лучи холодного зимнего солнца робко пробираются через замерзшие, в ледяных узорах стекла.

— Не медли, Соня. Если не будешь готова через четверть часа, ты выйдешь к завтраку с билетиком «лентяйка» на спине, — негромко, но веско говорит гувернантка Маргарита Францевна.

Эти слова производят магическое действие. В семье Корвин-Круковских телесные наказания были запрещены. Поэтому гувернантка заменила их «моральной казнью»: к спине девочки она прикалывала бумажку, на которой четко обозначалась ее провинность. В таком виде приходилось являться в столовую и выдерживать насмешливые взгляды присутствующих. Разумеется, тут кусок не шел в горло. Поэтому, едва услышав о билетике, Соня кубарем скатывается с кровати. Горничная уже ждет ее с кувшином холодной воды в одной руке и мохнатым полотенцем в другой. Это английский обычай, и как непохож он на старания доброй нянюшки сберечь господское дитя от малейшего дуновения свежего ветерка; она даже никогда не открывала в детской форточку, чтобы, не дай бог, дети не простудились. И умывала няня детей своеобразно: вытрет мокрым полотенцем лицо и руки, и на этом весь туалет кончается. Нет, у Маргариты Францевны все иначе. Кувшин наклоняется, и струя ледяной воды окатывает с головы до ног.