Примириться с ветром - [17]

Все же набрался смелости, подполз к краю облака, глянул вниз. Топкое болото с пузырями по всей поверхности и огромных, похожих на стога сена, жаб. Они заметили меня, потому что поверхность болота словно вскипела от их безудержного копошения. Четырехлапые всползали на гангренозно-пупыр­чатые спины друг друга, образуя подвижный неровный столп. Не так ли строи­лись египетские пирамиды? Я отпрянул, словно меня током ударило, передви­нулся на середину облака. Сердце сжалось в груди, онемело, а кровь в венах и артериях превратилась в деготь. И ни звука не доносилось снизу, и абсолют­ное молчание сверху, от солнца-бельма. Я понял, что это тупик. Если сказать, что меня охватил страх скотины на бойне, это будет скромно-кокетливым мол­чанием. Вот тебе и свобода, воля на розовом облаке; расплата приближается неумолимо — в виде чудовищных жаб. Я с детства до умопомрачения боялся этих мерзких созданий. Ни за какие посулы, обещания, деньги и золото не взял бы и теперь их в руки. Только вот они, рядом, карабкаются друг на друга, под­бираются ко мне. А может, я оживил, материализовал свои детские страхи? Эта спасительная мысль заставила меня снова выглянуть за край облака, и я едва не столкнулся нос к носу с аршинной жабьей мордой. Не успел отскочить, ее лапа прижала мою ладонь, а из открытой пасти выкатился скрипучий голос:

— Не бойся, погладь меня.

Дернулся раз, другой — понял, что не вырваться. Обессиленно обмяк. С безысходностью сражаться сложнее, чем с ветряными мельницами.

— Дотронься до меня, — просила жаба с ледяным глазом. Именно с од­ним глазом. Второго я не видел. Может, она была одноглазой или искале­ченной. Не знаю. Но вдруг меня охватила такая жалость к этой несчастной жабе, что я протянул свободную руку и сперва кончиками пальцев, а потом и всей ладонью провел по шершавой, словно выщербленный асфальт, и хо­лодной, как глыба льда, коже.

— Вот видишь, ничего сверхъестественного не произошло. И овцы целы, и волки сыты. Ты жив, я довольна, — рокотала кувшинным голосом жаба.

(Не хватало ей, как в сказке, превратиться в царевну. Был бы полный ком­плект шизы.)

— Пришло время не бояться самого себя, делать выбор, а сделав его — не изменять и не болтаться, словно дерьмо в проруби, между двух берегов.

— Ага, научи меня родину любить, — вырвалось из моего онемевшего горла. — Ты, жаба, лучше подскажи, как можно жить и не ошибаться, разли­чать припудренное добром зло, не обижать тех, кто не заслуживает благодар­ности. Где набраться смелости, чтобы в лицо сказать подлецам и подонкам, кто они есть на самом деле. Научи любить ближнего своего не на словах, а поступками. И не бояться! Не бояться! Научи, мудрая жаба?!

— Ты ведь преодолел страх передо мной, превозмог патологическую боязнь? Теперь шаг за шагом, метр за метром, двигайся вперед. Не обращай внимания на шишки и ожоги, кривые усмешки, оскорбительные слова. Ты иди с гордо поднятой головой, под ноги не смотри, только прямо перед собой. Не склоняй головы перед теми, кто этого не достоин. Угодничество, лесть, согбенные плечи, вкрадчивый голос — забудь об этом.

— А как же тогда выжить? — прервал я поучения жабы. — Здесь, на розовом облаке, еще может такой идиот существовать, даже жить. Среди людей — исключено!

— Хорошо же ты думаешь о себе подобных, — я уловил усмешку на жабьей морде. Клянусь духом индейца из прерий. Она улыбалась беззубым ртом. — Ради общей цели, мы, жабы, смогли объединиться, чтобы очистить тебя от страха. Для нас не так уж важно, кто останется внизу, под грузом остальных, а кто протянет тебе лапу и скажет слова, которые смогут проник­нуть в твою заскорузлую, покрытую паршой страха душе.

— Будь по-твоему. Хочу спросить еще об одном, для нас, людей, услов­ном понятии.

— Спрашивай, я здесь для этого, — согласилась странно улыбчивая жаба.

— Как научиться отличать ложь, обман от правды?

— Всего-то? — жаба наконец сняла лапу с моей руки. — Думала, спро­сишь о любви, преданности и верности, а он о лжи беспокоится. В твои годы (еще не старость, но уже не юность) необходимо любить! Безоглядно, бездум­но, сломя голову, не жалея потраченных дней и ночей, не обращая внимания на раны и синяки, ложь и обман, измены и неверность, даже подлость, любить, любить на износ. И вот почему. Когда станешь старше, лет этак через пять, начнешь все анализировать, взвешивать, соотносить, сравнивать и черстветь, словно булка ржаного хлеба. Синичка-любовь своим слабым клювиком уже не сможет отщипнуть вкусного, сладкого мякиша. Все будут чужими, хоть и милыми. Понял, о чем речь?

— Не дурак, как говорила моя знакомая. Она употребляла эти слова к месту и невпопад. Но я упрямый баран и хочу все же узнать о лжи. С любо­вью как-нибудь сам разберусь.

— Не переоценивай свои силы. Поверь мне, жабе-тортилле. Кажется, так ты меня обозвал. Так вот, не ложь тебя погубит, а любовь. Та любовь, с которой ты собираешься разобраться сам. Ее губительное зелье отравит белый свет в глазах, порвет сухожилия, взбаламутит твой рациональный ум. Я уже видела такое. И не раз. Случится это в самый неподходящий момент, когда ты, как раскормленный боров, оплывешь и будешь не готов воспринять поражение как необратимую данность. Насчет лжи — все просто. У вашей, человечьей лжи — свой запах. Его ни с чем не спутаешь. Никакая парфюме­рия, никакие духи не могут замаскировать, приглушить запах лжи.