Примириться с ветром - [12]

Поужинав недалеко от отеля, мы с Печальницей гуляли по городку, по его узким улочкам, вымощенным плитами. Каждая улочка была неповторима, за каждым поворотом-углом поджидало настоящее открытие. Мы в основном молчали. Внимательно всматривались в жизнь вокруг и молчали. Нам было хорошо вместе без слов. Добрели до морского порта и стали удивленно рас­сматривать домики, подступавшие к самой воде. Белоснежная пена волн с шуршанием-шепотом оседала на стенах чуть ниже разноцветных окон — зеленых, красных, коричневых, синих. Казалось, будто захмелевшая радуга расщедрилась и выплеснула свое богатство на домики. В глазах рябило от контрастов: белые стены, голубое небо, цветные окна.

— Здесь, наверное, очень хорошо в начале весны или в конце осени. — нарушила молчание Печальница. — Немноголюдно, можно сосредоточиться, да и дешевле. Как ты думаешь?

Равнодушно передернув плечами, ответил, что и теперь на Миконосе не­плохо.

— А ты знаешь, что на территории Греции когда-то жили славянские племена?

— Не-ет. Впервые слышу.

— Да-да, я не вру. Правили здесь в давние времена велеситы. Возможно, и наши предки. Вот. Поэтому неслучайно нас с тобой сюда так тянуло. Голоса далеких предков звали. И не смейся!

— Милая моя девочка, — нарочито вздыхаю, — вижу, учила историю Греции, но хорошо ли знаем свою историю?

— Вроде неплохо. О чем рассказать? О Ягайле, Витовте, о Великом кня­жестве Литовском.

— Нет, солнышко мое. Хочу почувствовать вкус твоих губ, — полушутли­вая правда. Или, если быть точным, — правда, замаскированная под шутку.

— Вот так сразу? — Печальница даже не покраснела. — Что за проблема, целуй. — В голосе сквозит безразличие, но я замечаю ее волнение по дрожа­нию ресниц.

— Ты сказочная девушка из неземной страны, — перевожу дыхание. Мне не хватает воздуха под вечерним небом Миконоса.

— А то, — Печальница едва уловимо улыбается. — И неземная страна зовется Беларусью. Слышал о такой? — в ее голосе тоска и беззащитность.

Поддавшись минутному порыву, я осторожно обнял девушку за плечи и слегка прикоснулся губами к ее шее ниже мочки уха. Печальница наклонила свою голову к моей и притихла. Вокруг термитами шныряли люди. Никто ни на кого не обращал внимания. Мы стояли под немолодой смоковницей с при­чудливо изогнутым стволом. Через дорожку находился бар, вывеской кото­рому служил неоновый бокал для мартини. Искусственный свет — розовый, с зеленоватым отливом — создавал иллюзию наполненности бокала, а из длинной стеклянной соломинки по капле стекал призрачный напиток, напо­минавший слезы отчаяния. Но мне эта картинка нравилась. Хотя я зацепил­ся за нее всего на сотую долю секунды. Боковым зрением.

— Идем в какой-нибудь бар, утолим жажду, — шепчу на ушко землячке.

— Не хочется в суету. Народу — не протолкнуться. Давай лучше прой­демся по берегу. Не люблю стадности и массового мышления. Сразу станов­люсь в таких ситуациях стервозной. Может, нервы сдают.

— Льстим себе, моя хорошая. Кто мог потрепать вам нервы в вашем-то возрасте? — делаю серьезное выражение лица, как на экзамене по научному коммунизму (читали такую дисциплину в вузах).

Печальница щелкает ногтем по моему носу. Мол, не выпендривайся. Ведь не от количества прожитых лет зависит внутреннее равновесие и душев­ный покой.

— Я тоже не люблю толпы. Правда, — спешу убедить собеседницу. — Я не понимаю людей, которые говорят, что устают от одиночества. Я его все время ищу. К нашему, так сказать, дуэту это не относится.

— Ничего странного. Это последствия городской жизни.

Справа от нас — ленивое, усталое перешептывание морской воды с бере­гом. В ночном (да, ночном, потому что вечера здесь практически не бывает) небе слышится далекий надрывный гул самолета.

— Грузовой, — говорю в ласковый порыв ветра.

— Кто грузовой? — поворачивает ко мне голову.

— Самолет грузовой.

— Да, — соглашается Печальница. — Хочу, чтобы самолет был почто­вым, с хорошими вестями для людей.

— Ты же не любишь толпы, стада. — хмурюсь я.

— Но это не значит, что я не люблю людей. По отдельности. Да и любовь с нелюбовью рядом ходят, — девушка смотрит себе под ноги, на носки босо­ножек. — А вдруг этот самолет доставляет родным гроб с молодым, красивым, но мертвым телом. Представляешь, добротный, под орех гроб, а там, внутри, на белоснежном атласе — окоченевший труп девушки или парня, наших ровесни­ков. — Печальница говорит отчужденно-равнодушно. Есть такое определение — никак. Словно о невидимой мошке, которую только что раздавила в ладони.

— Оптимистично, — говорю с подчеркнутым безразличием и я.

— Я люблю ходить на похороны. В выходные дни специально езжу в кре­маторий, что у Западного кладбища, и наблюдаю за процессиями. Мне интерес­ны не сами покойники, а люди, которые провожают своих близких в последний путь. Боже мой, сколько там чувств и эмоций взбито-перемешано! Все: от жало­сти, отчаяния и тоски, страданий — до животного ужаса, — можно найти в гла­зах и взглядах людей. Там, в крематории, я постигаю человека и жизнь. В кре­матории острее, чем где бы то ни было, ощущаешь ценность существования.

— Не стоит так безнадежно-серьезно, золотце мое, — пытаюсь снять напряженность. — Философ ты мой маленький. Давай поцелуем отгоню тучки от твоих глазок, тогда они загорятся огоньками в ночи, маячками на морском берегу, которые будут видны даже пяти львам на Дилосе.