Примаков - [39]

– Их не так уж много, думаю, – ответил Примаков, – Но ручаться не буду. Есть они и у нас…

– Так я вам скажу. Я из второго полка… И самый большой подрывщик дисциплины – это наш командир…

Заявление бойца вызвало иронические возгласы всей громады.

– Того быть не может! – твердо отрезал комкор.

– Так вот, – усмехаясь в свои тощенькие усы, продолжал казак. – Дневалю это я по конюшне нашей сотни. Ночь – на дворе гуляют ветры, а возле конячек затишно и тепло. Я и не понял, когда вздремнул. Слышу, кто-то тихонько меня тормошит. Раздираю глаза, а передо мной сами они – наш командир полка. Шевелят у моего уха своими рыжими усами: «Так вот, хлопче, знаешь, спать не полагается. И на случай боевой тревоги, и на случай огня, и на случай нападения. Хорошо – пришел на конюшню я. А если б старшина…»

Антон Карбованый поведал о схватках комнезама с бандитами, копошащимися еще в лесах, и о том, как вместе с нэпом ожили кулаки. Особо те, кто в апреле девятнадцатого года пошел за петлюровским атаманом Дубчаком, поднявшим восстание в Миргороде.

– Было время, – почесал казак затылок, – и я мечтал, сознаюсь, товарищи, знаете о чем? Иметь свой хутор, а вокруг него шоб поднялся тын с гвоздочками поверху. Ну, одно, шо все-таки наши червонноказачьи политруки ума вставили не мне одному. А другое – вот пока ездил до дому, насмотрелся на те заборы с гвоздочками. Пакость одна… Вот мое слово!

– По правде сказать, – повернулся Примаков к седобровому, – думал, что ты уже отказаковался. Считал: не вернешься в корпус…

– Это через шо? – насторожился Карбованый. – Думаете, через то, шо случилось со мной в Меджибоже? Я не из обидливых. На кого обижаться? На Советскую власть? Так она же стукнет, она же и подбодрит. Это зависимо от хода понятий…

– А ты расскажи нам, что там стряслось с тобой в Меджибоже, – предложил казаку Улашенко. – Может, пока расскажешь, мы до Казатина и доползем…

– Оно бы ничего… – как-то весь подтянулся Карбованый. – Мне в Казатине как раз пересядка на Шепетовку…

– Что ж? Давай, Антон, – поддержал Данила командир корпуса. – Выскочил ты тогда чудом…

– Чудо само собой, товарищ комкор. А надо, как вы говорите, и башкой располагать по обороту событий…

– Ближе к делу… – пробасил Пилипенко.

– Вот и ближе, – начал казак, гася окурок о подошву сапога. – В Меджибоже выездной трибунал присудил меня к шлепке. За бандитизм! А по какому такому пункту, значит, наградили меня чином бандита?.. А за шо? Уже трое суток гнали мы через Летичевщину атамана Гальчевского. Казаки были воспалены до нет сил. Знали: это он, гадюка, посек Святогора, комполка-десять. В Бруслинове. И где? Под окнами его невесты. В Клопотовцы приспел наш начдив Шмидт. Дает команду – менять лошадей у селян, а Гальчевского – кровь из носу! – накрыть. Конечно, менять по закону, с командиром, с распиской. А я… Ну, понимаете, пристал мой буланый. Я в первый двор, вывел из стайни не коня – зверя. А то был двор Гуменюка. Значит, отца председателя Летичевского ревкома. Вот тут-то и поднялась заваруха… Как раз объезжал села товарищ Петровский. Гуменюк ему ответственную бумагу – ограбили, мол, до нитки. Будто и скрыню отцовскую обчистили. Шо касаемо жеребца – хвакт, а насчет скрыни – избавь боже! То, как говорит наш завбиб, – не моя амплуа… Короче говоря, показательным судом, значит, для показа прочим, присудили меня, Антона Карбованого, к расходу…

– Ото, видать, Антоне, ты тогда и посивел, – бросил реплику Улашелко.

Рассказчик пригладил рукой свои седые брови.

– Нет, Данило, приключилось то не от горя, а от досады… Случается и такое. Выходит, меня осудили, и пошел приговор в Винницу на подтверждение. Значит, мнение трибунала должно было утвердить корпусное начальство… А тут обратно тревога – Гальчевский. Полк – в седло, А меня с двумя волостными милиционерами – в Проскуров. Звезду содрали с папахи, поясок отобрали. Попался не конвой – тигры! Ни шелохнуться, ни головой повернуть. С брички до ветра и то не пускали. А тут в Дубнячке за Россошкой показались конные. Кучка так себе – всего трое. Издали мельтешат лампасы на штанах – значит, свои. Один конвоир приклал руку до лба и аж хрипит: «Банда! Распознал Гаврюшку, сына меджибожского круподера. Стреляный гайдамака!» Я не стерпел – цоп у правого конвоира винтовку. Стрелок я хоть куды, даже и сейчас, без двух пальцев. Не буду выхваляться, а парочку, располагаю, свалил бы. А третьего взял бы второй милиционер. Так шо вы думаете – ни в какую! Оба в один голос: «Брось, сволочь, пристрелю!..» Наскрозь охамлючили меня барбосы и еще с брички долой. Понимаю – хотят прикончить. И кто? Свои! Красные! А спасли меня в тот раз лютые враги – бандюки. Они как припустят, а мои телохранители – в кусты. Поминай как звали! Ушились вместе с моими бумагами. На ходу один все же стукнул. Не целился, а два пальца мне повредил, аж юшка с них потекла… Вот тут, хлопцы, с досады я и посивел…

Рассказчик глубоко вздохнул. Ослабил ремень на гимнастерке. Продолжал:

– Подскочили лесовики. Разговоров было мало. Загнали в ту же бричку и лесными тропками в ихнее логово. Бросили в темную землянку. Разодрал я портянку, перевязал повреждение. Успокоился. А потом достал свою походную музыку. – Тут рассказчик извлек из-за голенища почерневшую от времени простенькую сопилку. – Достал ее и пошел разгонять свою досаду. Я в свою дудочку, а тут стали подносить мне разный харч. Я и подумал: «Значит, и среди них есть с понятием до музыки…» Ночью повели до атамана. За столом в просторной землянке было их много, полная директория, а один – с орденом. Я смекнул: то сам Гальчевский. Нам говорили: это он самолично содрал с посеченного Святогора боевое отличие «Красное Знамя». Он и допрашивал. Как узнал, что меня присудили красные до расстрелу, сразу велел сесть, налил самодеру. А я шо? Маскируюсь. Не говорю, шо осудили за жеребца, а за несогласие с политикой до селянства. Гальчевский аж подскочил. Говорит: «Было даже мнение пустить тебя на колбасу, а выходит другое: враг наших врагов – наш друг!» И обратно сует мне, сволота, кружку.