Прикосновения - [2]

не замечал никто.

Мы тебя хвалили — слепота взрослых,

нам было хорошо,

и произошло то, что произошло.

Пятнадцать лет спустя, в такую же субботу,

некий Авель — в очереди за билетами на футбол —

сказал мне,

что мы давно проиграли,

что никаких крыльев у нас нету —

и это очень печально.

Итак, я дома, держусь за землю,

земля вращается вместе со мною,

моя земля,

плоскость обыкновенных людей,

рабочих с «Металлоэмали» и атомной электростанции,

шесть дней в неделю замещающих бога

на строительстве мира, которое так безбожно отстало,

потому что все святые,

отвечавшие за порядок, брали взятки —

и божьи мельницы, мололи только для бар.

Я дома. Глаза полны землею, руки полны руками, я врастаю в себя.

Лето — в воздухе. Лето на каждом шагу.

Лето — желтое, как оса, постоянно кружится над нами.

За кровавой чертой горизонта,

в божьих садах,

где, как утверждают богословы, должен быть рай,

дьяволы шипят от гнева, взрываются гранаты,

и ангелы в противогазах,

с горящими мечами замыкают круги своя, —

там записаны судьбы людские.

Но с тех пор как мы узнали,

что материя — лишь форма энергии,

нам легче простирать свои крылья.

Во времени и в пространстве

мы передвигаемся одинаково свободно.

Мы знаем, что рай у нас, на земле.

Мы завещаем вам,

сладкие, предчувствуемые, зарождающиеся из нашей крови:

думайте о нас.

Мы — ваша судьба,

точно так же, как вы — судьба тех,

кто после вас

перешагнет пограничную черту жизни.

Притяжение

Солнце (Перевод Б. Окуджавы)

Хлеба желтеют.

Солома для шляп дозревает прекрасно.

День словно создан расцвечивать глушь.

Сонные дятлы выстукивают согласно

о спасении душ.

В белесом воздухе

утопает лес,

у влюбленных в лесу

бледные лица…

Солнце с уксусом — это питье,

еда — кислица…

Годы считают по пальцам, радуются:

долгое будет житье.

Лес голубой. Но тучи слетелись к нему,

но молнии вспыхнули, но земля загудела.

И сосны ударились лбами,

укрываясь во тьму,

и армия леса

от ужаса вдруг поредела.

А я бы тебе летних гроз скупил,

чтоб молния кроткая

средь них бродила.

Может, на хлеб бы я не скопил,

на солнца кусок

у меня б хватило.

Все тебя любят.

Всех ты, радуя,

одариваешь с руки…

Когда ты смеешься — восходит радуга,

куда ты ступишь — бьют родники.

Для шляп

солома прекрасно зреет.

Колышутся желтые волны.

А я

с непокрытой хожу головой, муками полной.

Родина — это руки, на которых ты можешь плакать (Перевод Ю. Левитанского)

Об этом как раз говорили, когда погиб Иван Грозный,

учитель истории с вечно печальным лицом.

Он кончил самоубийством, не заплатив за квартиру.

Так и висел он,

так и висел этот уличник

и целому миру язык показывал,

это ему не простится.

Лицом к улице, пятками к двери,

словно некто вошедший и спрятавшийся в портьере,

с головой, наклоненной, чтоб избежать удара,

а под ногами — воздух, целая охапка.

О, подстилайте им воздух, тем, кто уходит,

полными пригоршнями стелите душистый воздух,

который отделяет их от земли.

Туда они складывают боль свою и надежды, словно одежды,

на воздух, на чистую его ржаную солому.

Когда б ходил бы некто, так висевший,

он качал бы головою страшно,

он звенеть бы должен был ужасно.

Я каждый день завязываю галстук,

после звонка я оставался в классе.

Помню, он постоянно обращал наше внимание на удивительную последовательность исторических событий — и в самом деле, уже в 1638 году умер Иоган Альтгаус, староста эмденский, всю свою жизнь развивавший мысль о превосходстве народа, а 300 лет спустя что-то такое случилось с границами нашего государства. Так оно, несомненно, и есть, как он нам говаривал: историю творит сила личности, а обстоятельства — они лишь способствуют воле гения.

Но мне в ту пору было все безразлично.

Я увлекался футболом

и любил Елену Данькову из 3 «Б».

Уже перед Второй Пунической войною мы тайно держались за руки,

а через семь страниц я уже чувствовал,

что запах, идущий от нее, — это запах

корицы с небольшим добавленьем укропа.

Во время гимнастики мы усаживались на подоконник,

болтали ногами

и слушали монотонную песню:

«…Gallia est omnis divisa…»

Тогда я еще не ведал о том, что случится вскоре,

и не видел, как жизнь поворачивается к нам спиной.

Однажды я дверь отворил в класс, и ее там не было,

и стоял я на красном полу,

как в горящей траве.

В этот день несла она свое чешское имя в Прагу.

Я думал, что это судьба или воля богов,

нечто такое,

как внезапное паденье яблока на острие ножа,

но суть была вовсе не в этом.

Любовь тринадцатилетняя тоже имеет свою историю,

кровавую

и грустную, как вода.

Вижу ее сегодня,

маленькие ее ноги в красных сандалиях,

покрытых пылью дорог. —

растут пионы корнями кверху,

флаги развеваются под цветами.

Пёши, пёши, пёши…

На лице лежат руки.

В конце-то концов,

ни к чему оно было, красивое чешское имя.

И разонравилась многим оливковая ее кожа

и волос ее синеватый отлив,

напоминающий пистолетное дуло.

За готическими окнами епископской гимназии

мы постигали таинство вечной истины:

«Memento, horno, quia pulvis es

et in pulverem reverteris…»

Вот как она превратилась однажды в пыль.

События далее развертывались вполне нормально. Поскольку историю творит сила личности, а обстоятельства лишь помогают выявиться воле гения, решили себе Франтишек Капланек, шофер из Красного Креста, а также ему подобные, каждый с каплею чужой крови в свидетельстве о рождении, что они изменят ход мировых событий в местном масштабе. В этой связи я вспоминаю некое стихотворение, несколько сентиментальное. Я слышу, в нем бьются ночные бабочки о стекло, как дождь и каменья.