Прикосновение - [23]

В сыром каменном подвале башни, возведенной давно умершим римлянином и отреставрированной давно умершим греком, они заковали меня в кандалы, накрепко зафиксировав в деревянном кресле так, что я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, ни головой. Затем стали приходить священники и доктора, солдаты и просто громилы, избивавшие меня длинными дубинками с шипами на конце. Они окуривали меня ладаном и взывали: «Изыди, сатана! Во имя Отца и Сына и Святого Духа, изгоняем тебя. Изыди!»

На третий день моего заточения трое мужчин в масках вошли в подвальную камеру и привели с собой женщину с покрасневшими от слез глазами, которая попыталась броситься мне в ноги, поцеловать мои затянутые в перчатки руки, но ее немедленно оттащили за выложенный из соли круг, которым обвели мое кресло.

И она плакала, буквально заходилась в рыданиях: мой сын, мой сыночек, какой демон сотворил с тобой такое?

И если бы мне не переломали ребра, не затравили меня снадобьями и не кормили всего лишь водой с влажным хлебом, который подносили к моему рту на длинной ложке, я могла бы ответить: вот эти люди так поступили со мной, добрая матушка. Те самые люди, что стоят рядом с тобой, надругались надо мной подобным образом. Подойди ближе, и когда мои губы коснутся твоего уха, я расскажу тебе всю правду.

Но поскольку я находилась в жутчайшем состоянии, то не вымолвила ни слова и лишь сидела перед ней поникшая, а она все плакала и завывала, все звала своего мальчика, пока они не дали ей чашу с вином, куда подмешали что-то. Она успокоилась и села на низкую табуретку.

А затем главарь моих мучителей, мужчина в широкой красной рясе с капюшоном и огромных малиновых перчатках, которые свалились бы с его рук, не будь надежно прикреплены к манжетам и привязаны к предплечьям, встал перед моей матерью на колени и провозгласил: «Твой сын умер и отправился на небо. А ты видишь перед собой имитацию его земного образа, призрак в истлевшем теле сына. Мы могли бы предать его казни, даже не известив тебя, но ты – его мать, а для матери не знать, что случилось с ее ребенком, хуже, чем постигнуть все ужасы, которые совершило это исчадие ада».

После этого она еще немного поплакала, и я даже восхитилась жалостью, проявленной моими будущими убийцами к женщине, породившей подобное создание.

А главарь между тем продолжал: «Этот демон, облаченный в плоть твоего сына, совершал акты прелюбодеяния. Он возлежал как с женщинами, так и с мужчинами. И он носил лицо твоего мальчика, совершая один тяжкий грех за другим, наслаждаясь своим могуществом, получая удовольствие от причиненного им зла. И с каждым своим деянием он бросал все более черную тень позора на память твоего сына и потому должен быть предан смерти. Ты понимаешь это, добрая женщина? Ты простишь нам то, что велит свершить священный долг?»

Она отвела взгляд от этого ангела смерти, посмотрела на меня, а я лишь прошептала: «Мамочка…»

И сразу же мой будущий убийца положил свои руки на руки женщины и прошипел: «Это не твой сын. Это – демон. Он скажет все, что угодно, лишь бы уцелеть».

И моя мать отвернулась от меня. Со слезами, сбегавшими по ее щекам, она прошептала: «Да смилуется Господь». Но над кем, так и не решилась произнести.

Я пыталась начать двигаться, извиваться и кричать, взывая к матери, когда они уводили ее, но она даже не оглянулась, и мне трудно было винить ее. По правде говоря, я ведь даже не знала ее имени.

На следующее утро в предрассветный час меня вывели во двор, который окружали серые стены с окнами, наглухо закрытыми ставнями. Когда-то этот дом принадлежал великому человеку, но в наступивший век стали и пара превратился в запущенные руины, в монумент имперским амбициям.

Погребальный костер уже был сооружен в центре двора, и облаченные в красные рясы хозяева моей судьбы выстроились вокруг него с опущенными головами, со скрещенными на груди руками в перчатках. В металлической жаровне, стоявшей неподалеку, тлели угли. Ритуал облегчает акт убийства, позволяя сосредоточить внимание на его внешних проявлениях. Увидев костер, я снова забилась в истерике и принялась громко кричать, но меня волоком дотащили до столба и заставили пасть на колени. Передо мной возник священник; длинная черная ряса почти закрывала такую же черную обувь. Он воздел руки, благословляя если не меня, то просто тело, которое собирались предать огню, а до меня дошло, что даже под очень длинной рясой могла скрываться голая волосатая нога. И если прежде вопрос, что носят священники под сутанами, никогда особо не занимал меня, то теперь он приобрел исключительную важность. И я повалилась вперед, упершись в камни жестким ошейником, словно стараясь удавиться, хотя он при этом действительно больно впился в трахею и чуть не перекрыл дыхание. Охранник, удерживавший меня, под тяжестью моего веса подался вперед, когда я припала к мостовой, а святой отец отшатнулся, сам, видимо, потрясенный своей способностью вызывать столь глубокое раскаяние. На кратчайшее мгновение я почувствовала, что давление на мое горло ослабло. Я открыла глаза, толкнулась вперед на животе, а потом, оскалив зубы, просунула голову под одежды священника и изо всех сил укусила то, что скрывалось под ними.