Прикосновение к огню - [4]

…Мы выходим на улицу. Женщина идет крепкая, осанистая, и уже кажется, что не было с ней сейчас тяжелого разговора. А я боюсь одного: расстанемся, и ниточка оборвется.

Спрашиваю, как называлась организация, где она работала.

— Строительное управление восьмого Перемышльского укрепрайона.

— А людей помните? Хотя бы кого-нибудь из командиров?

С минуту она сосредоточенно думает, потом неуверенно называет несколько фамилий.

— Запамятовала уже, наверное, склероз. — Она с досадой стучит себя по лбу.

И, тряхнув мне руку, бежит к переполненному автобусу, прыгает на подножку.

«И грянул бой»

Жаркий летний полдень. Я иду по Киеву и узнаю и не узнаю его. Этот город и раньше казался мне прекрасным, но сейчас он еще лучше… Вот Крещатик-многоэтажный, светлый, весь какой-то сверкающий. С трудом нахожу дом с башенкой, который я запомнил еще тогда, когда нас, прибывших из Броваров, сажали здесь на машины и отправляли на фронт… А вот бульвар, та же литая чугунная решетка и два ряда тополей, стоящих плотно, как солдаты в строю. По этому бульвару в тревожную осень того же сорок первого года мы шагали, оставляя Киев.

Это было ночью, где-то недалеко рвались снаряды, выбрасывая высоко, до самого неба, оранжево-черные сполохи огня. Моросил дождь. И деревья стояли молча в своих рваных, порыжевших одеждах, словно предчувствуя беду… А сейчас они чуть покачиваются под легким игривым ветром, блестят на солнце густой клейкой листвой. И как будто не было ничего — ни войны, ни моей молодости, а вечно был этот мир, шумный и пестрый, немного ленивый от жары, погруженный в тысячи повседневных забот и служебных обязанностей.

Маслюк живет в пригороде. Здесь тихо. Домик утопает в зелени, золотятся стройные стволы сосен, жужжат над цветами шмели, кудахчут куры. Румяная черноглазая женщина варит варенье из клубники. Из медного таза струится сладковатый запах, привлекает пчел. Сам Дмитрий Матвеевич тоже хозяйничает — вооружившись молотком, чинит наличники на окнах. Он без рубахи, в стоптанных тапочках на босу ногу — ни дать ни взять добродушный, неторопливый сельский «дид», всю жизнь только и занимавшийся плотницким делом…

Но это первое впечатление. Хозяин легко соскакивает с завалинки и оценивающе смотрит на меня. А я смотрю на него. Нет, он вовсе не «дид» и даже не «дядько». Правда, немного огрузнел, но мышцы рук упруги, кисть небольшая, крепкая, поигрывает молотком. Я мысленно прикидываю на него военную форму: наверное, бравый был командир.

Садимся в беседке. Хозяин говорит о себе: служебная лестница давалась ему легко, начальство его замечало. В армию он пошел еще мальчишкой, участвовал во многих походах, во время осенней кампании 1939 года получил звание полковника. Перед войной, еще не дотянув до сорока, был назначен на «генеральскую» должность — стал командовать Перемышльским укрепрайоном, который до этого сам же начал строить.

Участок у него был ответственный. Дмитрий Матвеевич называет Перемышль «роковым городом». «Всегда, и в прежние войны, ему доставалось, — говорит он. — А почему? Потому, что там узел коммуникаций: железная дорога, шоссейные дороги, мосты через Сан, а перед войной был еще проложен главный телефонный кабель, по которому велись государственные переговоры».

Он рассказывает мне о том, как осенью 1939 года началось строительство новой системы оборонительных сооружений на границе.

Пограничную полосу разбили на ряд укрепрайонов — только один из них, Перемышльский, тянулся на сто с лишним километров по извилистому берегу Сана.

— Работали, не щадя сил, торопились. Мы же, те кто служил на границе, все видели — и как немцы устанавливают орудия на господствующих высотах, как ведут визуальную разведку, разгуливая с биноклями и планшетами вдоль берега Сана. Они действовали нахально, в открытую, почти не маскируясь… Их самолеты летали над нашей территорией и фотографировали. Приказы из Москвы строго предупреждали — не давать малейшего повода для возникновения конфликта.

Вечером двадцать первого июня, — продолжает он, — мне сообщили из Киева, что к нам направлен поезд со взрывчаткой. «Саперам приказано начать немедленно минировать границу на всем протяжении укрепрайона». Сказано было коротко, никаких разъяснений. И только поздно ночью получили приказ срочно привести в боевую готовность войска… Сели мы с начальником штаба за стол, я диктую, начштаба пишет. Но только — помню, как сейчас — он вывел первые две буквы «Пр…», как раздался выстрел. И сразу с той стороны Сана ударили десятки орудий. Четыре снаряда — один за другим — разорвались тут же, во дворе. Посыпались стекла, раздались крики. Мы выбежали на балкон, смотрим: Перемышль в дыму! Снаряды рвутся в разных местах города, но именно там, где важнейшие военные объекты — казармы, склады, гаражи… В районе госпиталя тоже все заволокло дымом… Но я взял себя в руки, надо же дописать приказ! Вернулся к столу, продолжаю диктовать. Разумеется, кое-где уже пришлось поправки внести согласно обстановке… Закончил, хочу передать по рации, а радист докладывает, что в радиостанцию попал снаряд, рация вышла из строя. Я — к телефонистам, те отвечают: «Связь не работает, провода или перебиты, или перерезаны». И все это произошло буквально за какие-нибудь минуты. Что делать? Остается одно: отправить приказ с посыльным. Прикидываю обстановку. Часть дотов здесь же, в Перемышле, — туда приказ дойдет быстро. Другая группа дотов неподалеку, на востоке, в районе села Медыки, — это в тылу, добраться несложно. Но большая часть линии протянулась на юго-запад, до городка Лиско, почти на сотню километров… Что там, думаю, и как? По берегу дорога короче, но вдруг она тоже простреливается немцами, тогда по ней не пройдешь — убьют. Приказываю идти по двое, пробираться скрытно, по-за холмами и любой ценой доставить приказ. А тут еще женщины прибежали, многие с детьми на руках. Кричат, плачут…