Прикосновенье ветра - [42]

ни мокрый этот парапет,

где мальчуган уселся, глядя,

как скачет рядом воробей,

как волны бегло льнут к ограде,

а воздух все темней, темней…

Безлистый вяз дрожит всем телом

в ознобе сумрачного дня,

и как в гнезде осиротелом,

нет жизни в сердце у меня.

Чего хотеть? Бульвар тенистый

не сохранил уж ни листка.

Поблекли книги букиниста.

Темнеет и шумит река.

Кто знает! Может, постепенно,

как время, уплывают с ней

и Лувр, и мост, и эти стены,

и мальчуган, и воробей.

1930

Рабочий

Он мой сосед — добряк широколицый

с веселыми и ясными глазами,

с беспечною походкою вразвалку,

с могучими плечами. Он — рабочий.

Он ходит в темных брюках из вельвета,

застегнутых на щиколотках; шею

платком повязывает красным; с трубкой

не расстается и ежевечерне

«L'ami du peuple»^{16} читает. Мы соседи.

Нас разделяет лишь пустынный двор.

Мое окно в его окно глядится.

Я вижу, как он запоздно приходит,

когда закончит свой рабочий день

тяжелый, долгий; как за стол садится

и ужинает, а его жена,

усевшись рядом, говорит, должно быть,

о всех делах домашних, а дочурка

стоит и нежно смотрит на отца

иль робко дует на его тарелку,

чтоб не обжегся он. Неторопливо

он ужинает молча, а над ним,

над головой его, слегка склоненной,

сияет лампа, как лучистый нимб.

1932

Был создан человек из глины…

Был создан человек из глины,

а мир — железный. Горе тем,

кто мягок! В доброте повинный,

я было погибал совсем.

Теперь, сомкнувши губы гневно,

сжимая кулаки, молчу:

лишь злобе — жестко и вседневно —

я сердце кроткое учу.

1930

На отъезд

Здесь ни любовницы, ни друга.

Уеду — велика ль беда?

Здесь лишь пред бурею и вьюгой

снимал я шляпу иногда.

1929

Возвращение

Я провожу ладонью по лицу,

и вдруг ладонь как будто потемнела —

от темноты ль моих ночей бессонных

иль от вокзальной копоти и сажи?

Немолчно у меня в ушах гудит

от грохотанья поездов, как будто

я пил хинин. А что, и в самом деле —

не проболел ли я весь этот год?

И разве день за днем не проходили

сквозь плоть мою ознобом лихорадки?

Не дикими ль видениями было

и мыслью застоявшеюся то,

что созерцал я в долгий этот год?

Наверное, был болен я, когда

глядел, как нищий старенький играет,

водя по флейте носом, иль когда

я видел, как ползет по чьей-то крыше

подобьем черной кошки черный дым.

Должно быть, был болезнью этот город.

О, как устал я! О, как я хочу

в благоухающей тени деревьев

лежать, следя спокойно, безотчетно

рожденье облака в лазурном небе,

и думать, будто небо это выше,

когда, я, лежа средь густой травы,

сквозь ветви на него гляжу влюбленно.

1930

Ангел Шартра

Синеглазый мальчик

Ал. Герову

Потемнело в комнате не сразу,

а сейчас темно здесь, как в бору.

Встрепенулся мальчик синеглазый

и прервал игру.

Мальчик пред окном, открывши створки,

дробный грохот слушает и ждет;

с перебивами скороговорки

вешний дождь идет.

Ласточки летают над карнизом,

струи дождевые бередя;

телеграфный провод весь унизан

каплями дождя.

Мальчику во мраке слушать любо

как в саду глухом растет трава;

набегают мальчику на губы

дивные слова.

Он захвачен тайным разговором

с ласточками, с дождевою мглой

с миром всем, с вечерним кругозором

с Богом и с землей.

1930

Вечер

Бреду один по улицам, где вечер

над рдяно-красной черепицей кровель

такой же рдяно-красный догорает.

И, глядя на закат, я вспоминаю:

сейчас и над Неаполем он рдеет,

и блещут окна верхних этажей,

пылающие блики отражая,

и Неаполитанского залива

светлеют волны, тронутые ветром,

и зыблются, как на лугу трава,

и возвращаются мычащим стадом

в шумливый порт под вечер пароходы.

На набережной пестрая толпа

благословеньем провожает этот

минувший день, прожитый беззаботно,

но в той толпе меня теперь уж нет.

Закат сейчас горит и над Парижем.

Там запирают Люксембургский сад.

Труба звучит настойчиво и страстно,

и словно на ее призыв протяжный

нисходит сумрак в белые аллеи.

Толпа детей за сторожем идет

и слушает в молчанье, в упоенье

повелевающую песню меди,

и каждому хотелось бы поближе

к волшебному пробиться трубачу.

Из тех резных ворот, открытых настежь,

выходят люди весело и шумно,

но в их толпе меня теперь уж нет.

Зачем не можем мы одновременно

быть там и здесь, всегда и всюду, где

клокочет жизнь могуче и бескрайно?

Мы непреодолимо умираем,

вседневно умираем, исчезая

оттуда и отсюда — отовсюду,

пока совсем не сгинем наконец.

1930

Смерть

В окне горит и не сгорает

июльский день, объятый сном,

а кто-то тихо умирает

перед распахнутым окном.

Что видит он? Больному снятся

луга и темные леса,

и слышатся ему иль мнятся

воспоминаний голоса.

Шарманка под окном беспечно

заводит простенький мотив,

с порога ночи бесконечной

больного к жизни возвратив.

Пугая ржавой тенью дыма

в блистанье солнечных лучей,

на крышах зной неумолимый

все яростней, все горячей.

Но вновь больной средь снов манящих,

явившихся издалека,

и старый музыкальный ящик

звенит струею родника.

Поет шарманка беззаботно —

замрет и вновь берет разгон,

но, неподвижный и холодный,

ее уже не слышит он.

1935

Равнина

Здесь в небо упираются дороги.

— Что видел ты в пути среди лугов,

в пустынности равнин, где без тревоги

с утра пасутся тени облаков?

— Я видел рдяный ветер и веселье

вращающихся крыльев ветряка.

Как первый зубик малыша, белели

церквушки, видные издалека.

Среди полей безлюдных раным-рано,

едва рассеялась ночная мгла,