Приключения Вернера Хольта. Возвращение - [69]

Ута встала. Поднялся и Хольт. Он только теперь разглядел у доктора Гейнрихса значок на отвороте пиджака — красный треугольник.

— Где письма? — спросила Ута.

— Если не возражаете, я отвезу вас по указанному адресу во второй половине дня, — предложил доктор Гейнрихс.

— Боюсь, — озабоченно сказал доктор Гомулка, — что с вас за эти письма дорого сдерут.

Хольт сидел с доктором Гомулкой в уцелевшем кафе Старого города. Это заведение, одиноко стоявшее среди развалин, еле-еле отапливалось и было скудно освещено. Хольт добрый час рассказывал адвокату о себе.

Доктор Гомулка плотнее запахнулся в пальто.

— Будьте уверены, что я с величайшим вниманием выслушал ваш рассказ. Я вас понимаю. Но если вы с таким озлоблением отвергаете советы своих учителей и даже отца, как могу я, тем более я, что-нибудь вам посоветовать? Ведь вас огорчает и выводит из себя то, что мы, старшее поколение, наперекор логике и рассудку, дали ввести себя в обман, а теперь с непозволительной поспешностью отрекаемся от своих вчерашних взглядов. Но разве ваши упреки не обращены ко мне в первую очередь?

— Вы указали путь Зеппу, — возразил Хольт. Он сидел, кутаясь в овчину и скрестив руки на груди. — Вы еще в войну пересмотрели свои взгляды и не оставили Зеппа в одиночестве.

— В этом вы правы, — сказал адвокат. — Укрывшись за своей принадлежностью к нацистской партии, за частоколом параграфов и статей закона, я последние годы на свой страх и риск исподволь, тайно боролся с режимом. Мне удалось не один политический процесс затянуть до бесконечности; я не останавливался перед тем, чтобы уничтожать акты и протоколы, случалось мне и передавать заключенному записку с воли или от других заключенных. Вам и Гундель расскажет, что не один гонимый и отверженный находил у меня помощь и опору. Сейчас я «денацифицирован», я занимаю общественную должность, но по сути дела не могу, да и не хочу снять с себя то обвинение, которое вы предъявляете всему моему поколению: обвинение в том, что мы спасовали, что в решающие перед тридцать третьим годы мы совершили роковую ошибку.

Хольт не шевелился. Имя Гундель все еще звучало в его сознании.

— Два слова в заключение, — продолжая адвокат. — Поймите, я уважаю ваши решения, хотя не все ваши поступки после войны можно одобрить… Я в данном случае не занимаю судейской позиции. Одно право, и весьма существенное право, я готов за вами признать — право оглядеться заново после всего, что вы пережили в юности, заново переориентироваться и пересмотреть до основания свои взгляды, хотя такая непривычная свобода снова грозит завести вас в дебри вины и заблуждения… — Тут адвокат вздохнул и только безнадежно развел руками. И после небольшой паузы продолжал: — Все же против одного я вас хочу предостеречь, продумайте же это хорошенько! Нельзя, рассуждая о немецкой национальной вине, приписывать ее одному поколению. Это было бы опрометчиво, непродуманно, в корне неверно! Это значило бы подменить нашу актуальную задачу неким историческим предопределением, которое тяготеет над нами каким-то фатумом. Не забывайте, что глубоко заблуждались люди не только моего, но и вашего поколения и что на той стороне — в тюрьмах, лагерях и подполье — бок о бок со старшим поколением боролась и страдала молодежь.

Слушая Гомулку, Хольт видел перед собой старое, больное лицо Мюллера и молодое, решительное лицо Шнайдерайта.

— Напрасно вы говорите о пропасти, якобы разделяющей поколения. Обанкротилось не мое поколение. Скорее уж наше сословие, наша каста, почитавшая себя цветом нации. А это означает, что мы навсегда потеряли право считать себя таковым.

Хольта била дрожь. Да, все загублено и потеряно! Так, значит, все же уйти от людей в глушь, в пустыню?

— Довольно об этом! — только и сказал он. И сам не заметил, как тряхнул головой, точно отгоняя докучливые мысли.

В кафе вошла Ута с доктором Гейнрихсом, она разрумянилась на морозе. Сбросив овечью шубу, она небрежно кинула ее на спинку стула. Доктор Гомулка подозвал кельнера и заказал какой-то горячий напиток. На лице у д-ра Гейнрихса застыла гримаса злобы и презрения.

— Мошенник! — выругался он. — Головорез и живодер, бывший штабс-фельдфебель, он в этом деле учуял счастливейший шанс своей жизни и оценил его ни много, ни мало — в двадцать тысяч марок!

— Двадцать тысяч! — ахнул доктор Гомулка.

— Да, боже сохрани, не в нынешних обесцененных бумажках, — продолжал доктор Гейнрихс, закурив сигарету и протягивая Хольту свой портсигар. — Нет, в самой что ни на есть полноценной валюте. — Он достал из бокового кармана конверт и вынул оттуда какие-то листки.

— Вот письма. Мы расписались в получении у мошенника ссуды в двадцать тысяч марок под залог франконского имения с выплатой этой суммы после стабилизации марки.

— Но ведь это грабеж! — воскликнул потрясенный доктор Гомулка, укоризненно глядя на Уту. — Вы поощряете вымогательство…

— Имение принадлежит мне! — отрезала Ута. — Речь идет о моей собственности, отвечаю я только перед сестрой.

Хольт зажал в зубах сигарету, дым застлал ему глаза. Двадцать тысяч, думал он, ее имение, ее собственность… И услышал голос Уты: «Хочу с презрением смотреть на собственность…» Что ж, невелика заслуга! С таким богатством можно презирать богатство. Внезапно он понял: аскетический искус Уты тоже своеобразная прихоть богатства. Стать другим человеком? В своих поместьях она остается сама собой, разве лишь на другой лад.