Приключения тюремного лекаря - [23]

Поначалу Март сам рвался в темницы. Ему не терпелось вновь пройти тёмными сырыми ходами, вдыхая запах боли и страха, остановиться у двери, вслушиваясь в глухие стоны или отчаянные крики… Заодно подсказал бы смотрителю, как заставить пленников сперва молить о пощаде, а после — о смерти, чтобы не отягощать себя памятью о пережитых муках. А когда вырвался наконец к смотрителю, сбежав от своих высокородных подопечных, то не испытал, входя в камеры, привычного прилива сил. Равнодушно оглядел тёмные стены, бросил было любопытный взгляд на приспособления, однако и в них не нашёл ничего нового: те же дыбы и щипцы, только сделаны чуть по-другому. Что же до пленников… Марта передёрнуло от брезгливой жалости. Трудно поверить, что их с Сигвертом знакомство началось так же, в крови и грязи. Сколько он просидел тогда с кунгом, и ведь исцелил, поставил на ноги! Вот это была достойная работа. Не стыдно похвалиться.

* * *

Меж тем подошло новолуние, и порфирогенет потребовал с лекаря обещанного лечения.

Головные боли почти совсем оставили правителя, цвет лица выровнялся, глаза заблестели, голос окреп: порфирогенет выздоравливал на глазах. Ошеломлённый нежданным возвратом сил, он изводил лекаря требованиями то поглядеть зубы, то растереть ноющее плечо. Словно проверял, неужто это стареющее, обрюзгшее тело может приносить что-то, кроме боли. Мази, полоскания, примочки сменяли друг друга, вместо вина в кубке плескались целебные сборы и настойки, и даже за трапезой приходилось вкушать особые травы и коренья. Правитель плевался от горьких настоек и пресной пищи, сулил утопить лекаря в травной похлёбке, но от лечения не уклонялся. И вот, стоило народиться молодому месяцу, напомнил Марту о своём утробном недуге.

Деваться было некуда, и Март закатил правителю трёхведёрное промывание кишок. Вымочил в вине костяной наконечник, щедро смазал его маслом, залил подогретой морской воды в бычий пузырь… Не успел он досчитать до двадцати, как двое дюжих слуг уже потащили из комнаты зловонную лохань, а третий, утирая слезящиеся глаза, отворил окно. Трижды Март наполнял пузырь, а под конец залил в необъятную утробу правителя тёплого масла для удаления ветров и напоил маслом синельника для полной очистки. И поспешил к себе, вымыться и сменить одежду — та, что была на нём, теперь пахла так, будто лекарь чистил свиной хлев.

Три дня Март, кажется, только и делал, что наполнял царственные кишки целебными маслами и отварами с обеих сторон. Полуночные боги! При дворе халифа тоже любили поесть, но сейчас, глядя, как в лохань снова и снова извергается зловонная пенная жижа, лекарь только диву давался, сколько лишнего может хранить в себе человек.

Правитель недомогал несколько дней, но мужественно выдержал все изощрённые издевательства, которым подверг его лекарь. На пятый день, шатаясь, добрёл до зеркала и обескураженно оглядел опавший живот, пальцы, с которых падали перстни, помолодевшее лицо… Крякнул, приосанился и велел позвать портного и цирюльника.

Назавтра он, презрев слабость, впервые за много лет выслушивал советников и управляющих в приёмной палате. Парадное облачение за ночь ушили, обвисшее брюхо подвязали парчовым кушаком, а на поясе висел в богатых ножнах меч с золотистой рукоятью в виде двух сцепившихся лап. Меч был длинноват новому владельцу: то цеплялся за мебель, то путался в ногах, а то и больно поддавал навершием под рёбра, но порфирогенет терпел.

Густой бас повелителя разносился из-за дубовой двери, повергая в трепет придворных и слуг. Ох и проклинали они, верно, нового лекаря! Лежал себе правитель на диване, страдал от своих недугов, а нынче дела поворачиваются так, что, того и гляди, половина двора избавится от любых хворей навсегда.

Март нимало не заблуждался относительно того, что рано или поздно подозрительный нрав правителя укажет ему на предательство и с его, мартовой стороны, однако до этого времени он надеялся покинуть дворец. Да что там — не остался бы здесь лишнего часа, будь хоть сколь-нибудь ясна участь пленников. Не раз и не два Март боролся с искушением подлить в целебный сбор одной тайной настойки, но всякий раз останавливался. Порфирогенет наверняка сделал особые распоряжения на случай своей внезапной кончины… Неожиданный конец мог только осложнить дело.

* * *

Вновь он зашёл к порфирогенету только перед сном. В это время заглядывала и Камилла — пожелать правителю доброй ночи. Обычно, пока они обменивались любезностями, Март смешивал сонный сбор. Но в этот раз, едва слуги предупредили о приближении принцессы, правитель велел Марту убраться со своим лекарским скарбом в тёмный угол. Сегодня он беседовал с Камиллой дольше обычного. А когда принцесса наконец попрощалась и пошла к двери, обдал девушку жарким и жадным взглядом.

Март аж сбился и ссыпал в ступку разом полгорсти семян. Отчего, отчего люди так тщательно выбирают, с кем случить лошадь или собаку, но забывают поглядеть в зеркало, прежде чем сходиться между собой?

Камилла — как натянутая струна, дикая кобылица, огонь, бьющийся в фонаре. Среди соплеменников Марта часто рождались рыжеволосые и зеленоглазые, и всегда у них была светлая и нежная кожа, сквозь которую просвечивали синие веточки жилок. У Камиллы же иная, огненная красота. Кожа отливает тёплым и золотистым, в глазах играют солнечные блики, ресницы и брови словно вытянуты из тончайшей бронзовой проволоки. Она двигается быстро и порывисто, на её изящных руках звенят браслеты, крепкий стан опоясывает огонь самоцветов, а из-под головной повязки упорно выбиваются непокорные медноцветные кудри. Даже имя, которое она носит, звучит как колокольчик. Сигверт зовёт любимую на аранский манер, чуть утяжеляя «м», и звонкое имя начинает гудеть как городской набат. Её низкий голос — как горный мёд, горький, тягучий, пьянящий, а когда она пытается сдерживать чувства, он дрожит, как раскалённый воздух над пустыней, рождающий губительные для путника миражи.