Приключения парижанина в Океании - [143]

Хитрость трактирщика удалась полностью. Он знал, что у путников водились деньжата. Оставалось перекачать золотишко из карманов свагменов в его кубышку. На эту операцию кабатчик отводил обычно один-два дня.

Свагмены так и не зашли в помещение, а расположились под камедным деревом. Помещик не стал возражать и тотчас принес две бутылки бренди. Самого лучшего, то есть самого крепкого, а также предложил чай.

В ответ свагмены поднесли кабатчику стаканчик бренди.

Но две бутылки на двадцать человек — все равно, что капля в море, одно яйцо на целый полк. Свагмены с наслаждением облизнулись, глаза у них заблестели.

— Вот это бренди! Что скажете, Оуэн?.. А вы, Мюллер?

Всех немцев зовут Мюллерами, а ирландцев Оуэнами.

— Превосходный! — воскликнул англичанин Дик.

— Почем вы его продаете? — хором обратились к хозяину свагмены.

— Я его не продаю, а даю, — с достоинством ответил помещик.

— Черт бы вас побрал с вашей щедростью! Нам не нужна милостыня! Что мы, нищие?

— Мы идем в Сван-Хилл, осушим не одну кружку, не один стакан разобьем. Пить так пить! Наши желудки огромны, как пустыня Каркарарук!

— Вот и прекрасно, джентльмены! Вы выпили по стаканчику, но до Сван-Хилла еще далеко. Позвольте предложить вам персиковой водки, ароматной, как королевская лилия, сладкой, как мед диких пчел.

— Охотно, но вежливость за вежливость. Мы заплатим за угощение. Мы богаты. Пэдди[274] добыл корзину апельсинов, Мюллер несет в сапогах годовой заработок, а Дик — жалованье лесоруба почти за два года.

— Тихо, ребята! Чума на того, чей язык болтлив, как у старухи. Везде бушрейнджеры. Я не прочь выпить за их здоровье, но как бы наши денежки не перекочевали в их карманы.

Ликующий помещик принес нечто вроде бутыли, по крайней мере, в десять литров, оплетенной ивовыми прутьями, местами подгнившими, что свидетельствовало о почтенном возрасте напитка.

— Зачем так много? — вскричал Оуэн, прикинув, сколько придется отдать золота за такую громадную посудину.

— Пэдди, сын мой, — с достоинством произнес хозяин, — оставь свое золото себе, если жалко. Я угощаю.

Такая щедрость была встречена гулом одобрения, и свагмены принялись упрекать ирландца в жадности. Тогда ирландец поистине театральным жестом вытащил свой охотничий нож, открыл бутыль и крикнул:

— Братья мои! Оуэн богат. Пейте сколько хотите! А ты, несчастный кабатчик, возьми, что причитается.

С этими словами ирландец под оглушительное «ура» достал из пухлого пояса под лохмотьями полную пригоршню золотого песка.

Бутыль осушили, и золото перекочевало в карман хозяина. Но на этом свагмены не успокоились. Они потребовали еще вина, а также еды. Давал знать себя голод.

— Вот что! — заявил Дик, уже успевший покраснеть от вина. — Сван-Хилл далеко, как справедливо заметил хозяин, не съесть ли нам чего-нибудь… Хотя бы заморить червячка. Что ты можешь нам предложить, чертов трактирщик?

— Бочку отменных анчоусов… Всего две осталось. Таких даже ее величество королева, да хранит ее Бог, никогда не ела.

— Да здравствуют анчоусы!

Свагмены прошли наконец в большой зал, сервированный с пышностью, немыслимой для подобного места. Тонкие скатерти, великолепная посуда, сверкающие бокалы — все это как-то не вязалось с оборванными бродягами.

Анчоусы были пересолены. Хозяин не без умысла предложил их гостям. Они вызывали жгучую жажду.

Свагмены быстро захмелели и решили отправиться в путь лишь на следующий день. Таким образом, впереди была целая ночь, и бродяги не стали зря терять времени. Тем более что запасы спиртного у помещика казались неисчерпаемыми.

Поданные к ужину блюда, с обилием соли и перца, свагмены запивали всякого рода настойками, которые хозяин им без конца подливал.

После ужина стали резаться в карты. На выигранные деньги, вносимые в общую кассу, покупали вино. Едва не лопнув от всего съеденного и выпитого, бродяги орали песни, валились под стол, сливали в котлы и кадки шампанское, ром, кларет[275], поджигали. Словом, устроили чудовищную вакханалию. Бродяги не торговались, выкладывали наличные, а хозяин был вне себя от радости: скоро у свагменов ничего не останется и можно будет выставить их за дверь. Уже третий день шла попойка, когда одинокий путник, о котором мы упоминали в начале главы, взобрался по крутой тропинке, ведущей к вертепу. Он резко распахнул дверь, какое-то время смотрел на представшее его глазам ужасное зрелище, после чего как ни в чем не бывало уселся за стол. Это был мужчина лет тридцати, высокий, стройный, с благородной внешностью, судя по виду, ловкий и смелый. Из-под широких полей серой фетровой шляпы сверкали черные, с металлическим блеском, глаза.

Тонкие черные усы, сложенные в насмешливую улыбку красные, пухлые губы, темное от загара лицо.

Если бы не рваный костюм, дырявая рубашка и измятая шляпа, по нежным рукам и изящным ногам, обутым в желтые сапоги, его можно было принять за знатного господина, переодетого бродягой.

Об этом свидетельствовали также особый покрой и отделка его сапог для верховой езды, наверняка сшитых у самого лучшего сапожника, а также шпоры, скрепленные тонкой стальной цепочкой, каких не увидишь на сапогах простого скваттера.