Приключения Оги Марча - [228]

— Радар обнаружил подводные лодки, и их уничтожили, — сообщил я. — Так писали в газетах.

Новость эта являлась моим измышлением, но действие оказала самое положительное, и дальше я говорил уже легко, с воодушевлением, как заправский морской волк.

Кондуктор собрался закрыть дверь, и я сказал:

— Иди в вагон, детка!

До последнего момента я видел ее огромные испуганные глаза, а изящество, с каким она наклонялась к окну, прелесть этой позы еще долгие месяцы не давали мне покоя, заставляя вдвойне мучиться разлукой.

Итак, поезд ушел, а я остался в толпе на перроне, понурый и мрачный.

Вдобавок и день был хмурый, пасмурный, ветреный, а судно «Сэм Макманус» оказалось старой посудиной. Черные лебедки порта, какие-то непонятного назначения машины на борту, темнота, грязь и тусклый дневной свет. Океан ждал, готовя свою горько-соленую пучину к неведомым атакам, словно стремился доказать нам, как он глубок, насколько его воды холоднее нашей крови и нечего даже мечтать перехитрить его, одолеть, разгадать волнующие тайны. Да, это было не мирное Средиземное море, освоенное, изборожденное вдоль и поперек еще Святыми Отцами и апостолами, с его гладкой как шелк, искристой поверхностью, баюкающей отражения древних рас. Это была серая и грубая Атлантика, мотавшая из стороны в сторону наше судно, всей своей мощной грудью напиравшая на него, толкавшая в борта с неясным ворчанием, обдавая жадной, кипящей пеной.

Но наутро стало тепло и солнечно, и мы в клубах дыма и пара полным ходом шли на юг, напрягая дряхлые силы нашей машины. Я вышел на палубу после изнурительных, длившихся всю ночь приступов морской болезни, от которой не спасали даже специальные пилюли, измученный тоской и беспокойством по поводу Аляски.

Наше не первой молодости судно резво рассекало волны, и, не забывая, впрочем, о страшной океанской пучине под днищем, я ощущал радостный подъем от свежего ветерка, обдувавшего кожу. Все вокруг казалось прозрачным, и в этой прозрачности — наш закопченный корабль, словно черный таракан, со всех ног улепетывающий в темноту от утреннего света. Синеватая палуба гремела под ногами, дребезжа от работавшего на полную мощь мотора. Перед глазами мелькали неясные тени — не то облаков, не то птиц на фоне удалявшейся береговой линии.

Я решил осмотреть свое рабочее место и очертить круг обязанностей. Ничто страшное меня не ожидало — аптекарские и бухгалтерские книги и необходимое оборудование, зеленые пузырьки, ящички и коробочки того же цвета, вращающийся стул, свет, достаточный, чтобы читать. И я приготовился к службе.

Последовало несколько дней томительного плавания, когда горизонт поднимался в попытке поймать облака, словно краб, желающий ухватить бабочку, — бежит-бежит и вдруг подпрыгнет, плюс жара и пенистая струя в кильватере. Оставаясь один, я читал и писал нескончаемое письмо Стелле, ведя хронику событий. Письмо я надеялся отослать на Аляску из Дакара, первого нашего порта. Разумеется, пушки и радарные установки не позволяли забыть об опасности, но в целом плавание было приятным.

Вскоре обо мне пронесся слух: дескать, я умею поговорить с человеком по душам, помочь в его горестях хорошим советом, — и ко мне потянулись люди. Постепенно у меня образовалась клиентура, и я, как заправский предсказатель, не знал отбоя от жаждущих приема. Ей-богу, мне было впору брать с них плату за свои советы. Клем знал, что говорил, проча мне карьеру психоаналитика. В полном спокойствии и безлюдье сумерек, когда после ало-золотистого заката густели тени и океанские волны становились темно-синими, передо мной на фоне меркнущего небосклона возникал силуэт — очередной соискатель мудрого духовного руководства. Не скажу, что череда их меня раздражала: ведь так я узнавал людские тайны и получал возможность высказаться по самым животрепещущим вопросам. У меня установились прекрасные отношения со всеми, даже с местным профсоюзным деятелем, когда тот понял, что я не собираюсь лезть в его огород и совать нос в то, что он считал своей прерогативой. И сам старик капитан, заочно обучавшийся в нескольких университетах и без конца строчивший письменные работы и рефераты по философии — это был его конек, — привязался ко мне, хотя и не одобрял моей мягкости.

Так или иначе, для команды я превратился в подобие судового капеллана, хотя далеко не все исповедующиеся, приходя ко мне, думали о спасении души: не раз и не два меня спрашивали, как повыгоднее сбыть контрабанду или провернуть ту или иную сделку.

Один из матросов после войны собирался в парикмахеры — чтобы каждая шлюха становилась в его руках шелковой. Другой — его вышибли из парашютно-десантной школы, но он до сих пор ходил в форменных сапогах — поведал мне, что имеет трех законных жен — в разных концах Пенсильвании и Нью-Джерси.

Кому-то требовалось поставить диагноз — словно я был профессиональным психиатром, а не скромнейшим и смиреннейшим из подручных бога врачевания Асклепия, каким меня сделала призывная комиссия.

— Тебе не кажется, что я страдаю комплексом неполноценности? — настойчиво спрашивал один.

Я и вправду наблюдал действие многих разрушительных комплексов, но предпочитал не делиться своими наблюдениями с их жертвами.