Приключения Конана-варвара - [4]

Раб содрогнулся, и его смуглое лицо посерело.

– Довольно! – Аскаланте резко сменил тон. – У меня есть для тебя работа. Я не доверяю Диону. Я приказал ему отправляться в свое поместье и оставаться там до тех пор, пока дело не будет сделано. Жирный дурак не смог бы скрыть свою нервозность сегодня перед лицом короля. Поезжай за ним; если ты не догонишь его в пути, следуй прямо в его поместье и сиди там, пока мы не пошлем за ним. Не спускай с него глаз. Он отчаянно трусит и может выкинуть какую-нибудь глупость – вплоть до того, что даже кинется к Конану и признается ему во всем, надеясь таким образом спасти свою шкуру. Ступай!

Раб поклонился, пряча ненависть в глазах, и сделал так, как ему было приказано. Над сверкающими шпилями занимался кроваво-красный рассвет.

2

…Когда я был воином, литавры гремели в мою честь,

Народ рассыпал золотую пыль под копыта моего коня,

Но сейчас я великий король, и люди предлагают мне кубок

С отравленным вином, нацеливая кинжалы мне в спину.

Дорога королей

Комната была большой и богато отделанной, на стенах с панелями из полированного дерева висели гобелены, на мраморном полу лежали толстые ковры. Высокий потолок украшали лепнина и серебряный орнамент. За письменным столом слоновой кости с золотыми инкрустациями сидел мужчина, широкие плечи и дочерна загорелая кожа которого выглядели неуместно в столь роскошном окружении. Он казался рожденным для яростного солнца, штормового ветра и далеких голых высокогорий. Стоило ему шевельнуться, как под кожей прокатывались волны стальных мускулов, а двигался он с ловкостью и сноровкой прирожденного воина. В его жестах не было ничего нарочитого или показушного. Даже отдыхая, он напоминал бронзовую статую, хотя обычно всегда пребывал в движении, в котором не было и следа нервозности и порывистости, а чувствовалась лишь стремительная грация дикой кошки, так что глаз попросту не поспевал за ним.

Одежда его была богатой, хотя и простого покроя. Он не носил перстней и прочих украшений, и его прямо подстриженную черную гриву схватывала лишь тканая серебром лента на лбу.

Он отложил в сторону золотое стило, которым что-то старательно выводил на восковых дощечках, и замер в задумчивости, подперев подбородок кулаком и устремив завистливый взгляд своих пылающих синих глаз на мужчину, стоявшего перед ним. А тот был занят своими делами, завязывая ремни позолоченных доспехов и что-то насвистывая себе под нос, – достаточно необычное и вольное поведение, учитывая, что он находился в обществе самого короля.

– Просперо, – сказал мужчина за столом, – государственные дела утомляют меня так, как я никогда не уставал в самой жестокой битве.

– Это – часть игры, Конан, – откликнулся темноглазый пуатанец. – Ты – король, и должен играть свою роль.

– Как бы мне хотелось поехать с тобой в Немедию, – с завистью заявил Конан. – Кажется, прошла вечность с тех пор, как я в последний раз поднимался в седло… Но Публий говорит, что дела города требуют моего присутствия. Будь он проклят! Когда я сверг старую династию, – продолжал он с непринужденной фамильярностью, которая существовала только между ним и пуатанцем, – все получилось легко, хотя тогда я так не думал, конечно. И когда я оглядываюсь сейчас на тот нелегкий путь, который я прошел, все эти дни тяжкого труда, интриг, схваток и страданий кажутся мне сном. Я не загадывал слишком далеко, Просперо. Когда король Нумедид пал мертвым к моим ногам и я сорвал корону с его окровавленной головы и водрузил на свою, я достиг предела своих мечтаний. Я готовился к тому, чтобы завоевать корону, а не к тому, чтобы удержать ее. В славные прежние деньки беззаботной свободы мне нужен был лишь острый меч и прямой путь к моим врагам. А сейчас передо мной лежат лишь кривые дорожки, а мой меч бесполезен. Когда я сверг Нумедида, я стал Освободителем – а теперь люди плюют мне вслед. Они установили статую этой свиньи в храме Митры и теперь приходят туда оплакивать его, превознося его, словно олицетворение святого и невинного правителя, павшего жертвой варвара, у которого руки по локоть в крови. Когда я возглавил армию и привел ее к победе, Аквилония предпочла не замечать того, что я чужестранец, а теперь она не может простить мне этого. Сейчас в храме Митры воскуряют фимиам и благовония в память о Нумедиде. Причем делают это те самые люди, которых истязали и ослепляли его палачи, люди, чьи сыновья умерли в его темницах и чьих жен и дочерей насильно уводили в его гарем. Непостоянные и легковерные глупцы с короткой памятью!

– В этом виноват Ринальдо, – заметил Просперо, затягивая перевязь с мечом. – Он распевает стишки, которые сводят людей с ума. Вздерни этого стихоплета в его шутовском наряде на самой высокой башне города. Пусть он складывает рифмы для ворон.

Конан решительно тряхнул своей львиной гривой.

– Нет, Просперо, он мне неподвластен. Великий поэт сильнее любого короля. Его песни обладают большей властью, чем мой скипетр; у меня едва не разорвалось сердце, когда он пел для меня. Когда я умру, обо мне никто не вспомнит, а песни Ринальдо будут жить вечно. Нет, Просперо, – продолжал король, и глаза его затуманились тенью сомнения, – происходит нечто такое, чего мы не знаем и не понимаем. Я чувствую это нутром, как в молодости чуял тигра, затаившегося в высокой траве. В королевстве зреет недовольство, которое пока не имеет названия. А я – я похож на охотника, который сидит у своего маленького костерка в чаще дремучего леса, вслушиваясь в мягкий шорох чьих-то тяжелых шагов в темноте и всматриваясь в огоньки чужих горящих глаз. Если бы я сумел увидеть нечто осязаемое, против чего мог бы обнажить свой меч! Говорю, пикты далеко не случайно так яростно атакуют границы моего королевства в последнее время, так что боссонийцам пришлось обратиться за помощью, чтобы отогнать их. Я должен был поехать туда во главе войска.