Приключения Джона Девиса. Капитан Поль - [61]

Я сразу же надел свое новое платье, оно было как будто по мне сшито. За оба одеяния, саблю и ятаган следовало уплатить восемьдесят гиней – я прибавил еще пятьдесят Моисею за труды, потом просил его перевести меня как-нибудь на корабль. Все было готово: он нанял лодку и велел ей быть в одиннадцать часов против Галатской Башни.

В ожидании я прибавил несколько строк в письме к батюшке: рассказал ему о своей дуэли и просил открыть мне кредит в Смирне. Так как я намерен был оставаться на Востоке, то Смирна, по своему центральному положению и разнородному населению, с которым я спокойно мог смешаться, была для меня самым удобным местом.

Я написал также лорду Байрону, поблагодарил его за дружеское расположение ко мне и просил похлопотать за меня в адмиралтействе, если ему случится быть в Англии. Он знал Борка. Я отдал Моисею письма к лорду Байрону, к капитану Стенбау и к батюшке, велел свезти их утром на корабль и сказать, где лежит тело Борка.

Потом мы закутались в плащи и пошли к Галатской Башне.

Лодка была на месте, и мы сразу же пустились в путь, потому что неаполитанский корабль, на который мы ехали, стоял в Халкедонском Порту близ Фанарикьоя, и потому нам надо было пройти канал диагонально во всю ширину его. К счастью, матросы оказались добрыми гребцами, поэтому мы легко миновали Золотой Рог и обогнули Серальский мыс.

Ночь была светлая, и море не колыхалось. Посреди пролива, чуть впереди Леандровой Башни, стоял наш прекрасный корабль: мачты, штанги, даже малейшие веревки его вырисовывались на светлом круге, образовавшемся вокруг луны. Сердце у меня сжалось. «Трезубец» был вторым моим отечеством, из всего света мне дороги были только Уильямс-Хауз и «Трезубец», после батюшки и матушки, которые жили в Уильямс-Хаузе, я любил больше всего многих из тех, которые оставались теперь на «Трезубце». Там оставил я капитана Стенбау, доброго и почтенного старика, которого уважал, как отца, оставил Джеймса, искренняя и благородная дружба которого ни на минуту не менялась, оставил Боба, настоящего матроса с редким сердцем под грубой оболочкой, я жалел даже и о самом корабле. По мере нашего приближения, он величественно вырастал, и через несколько минут мы были так близко от него, что вахтенный офицер услышал бы, если бы я высказал громкое горестное прощание, которое шепотом говорил моим добрым товарищам, после вчерашнего праздника они и не воображали, что я, покидая их навсегда, проезжаю так близко. Это была одна из самых горьких минут в моей жизни. Я жалел о том, что сделал, и не мог скрыть от себя, что одним ударом переиначил всю жизнь мою и променял будущность верную на будущность неизвестную. И кто знает еще, что ожидает меня в будущем!

Между тем мы прошли мимо «Трезубца» и при свете маяка начали уже различать суда, стоящие на якоре в Халкедонском порту. Моисей издали указал мне снасти того, на который я ехал, и хоть мне было недолго оставаться на нем, однако же по мере приближения я невольно обозревал и разбирал его глазами моряка. Сравнение с «Трезубцем», одним из прекраснейших кораблей английского флота, конечно, не могло быть выгодно для неаполитанского судна. Впрочем, оно было построено довольно удобно для выполнения целей хозяев судов, скорого хода и поместительности. Размеры его подводной части были хороши, она была довольно широка, чтобы вмещать в себя большой груз, и довольно узка, чтобы легко рассекать море. Что касается оснастки, то она была, как и у всех судов для плавания в Архипелаге, немножко низка, для того, чтобы судно, в случае нужды, могло прятаться за скалу и острова. Эта предосторожность против пиратов, которых тогда было множество в Эгейском море, конечно, была полезна ночью, поблизости земли, но вредна, если судну понадобилось бы уйти от корсара в открытом море. Все эти мысли пришли мне в голову с той скоростью, с которой оценивает мир взгляд моряка: еще не вступив на корабль, он уже знает все его хорошие и дурные свойства. Поэтому, прибыв на «Прекрасную Левантийку», я уже знал ее превосходно, оставалось познакомиться с ее экипажем.

Меня уже ждали, как Моисей и говорил. Часовой окликнул меня по-итальянски, я отвечал: «Пассажир», и мне сразу же бросили веревочный трап. Что касается моего багажа, то его нетрудно было перенести, у меня, как у греческого философа, все было на себе. Я расплатился с гребцами, простился с Моисеем, который служил мне, правда, за деньги, но, по крайней мере, верно, что не всегда случается, и с ловкостью и проворством моряка вошел на палубу.

У борта ждал меня человек и сразу же проводил в мою каюту.

Глава XX

Немудрено, что после всех событий, случившихся со мной в этот день, я спал плохо, лег в три часа, а на рассвете был уже на палубе. Все готовилось к отплытию, капитан отдавал нужные распоряжения и приказания, и потому я имел очень удобный случай познакомиться со всем экипажем.

Капитан был салернский уроженец, и при первых его приказаниях я вспомнил, что Салерно более славится своим университетом, чем морским училищем, что касается экипажа, то он состоял из калабрийцев и сицилийцев. Так как «Прекрасная Левантийка» предназначена была для торговли в Архипелаге, то она имела вид полукупеческий, полувоинственный, который придавал ее палубе кокетство, одновременно и грозное, и забавное. Представителями воинственного характера корабля были два камнемета и длинная восьмифунтовая пушка на колесах, чтобы ее можно было перевозить с кормы на нос, с правого борта на левый. Впрочем, поднимаясь на палубу, я взглянул случайно на арсенал и нашел его в довольно хорошем состоянии: в нем было около сорока ружей, штук двадцать мушкетонов, сабель и абордажных топоров – довольно, чтобы в случае нужды вооружить весь наш экипаж.