Приключения доктора - [29]

Лидия Захаровна — крупная, широкая в кости, около двух метров ростом — выглядела совсем не так, какими обычно представляют купеческих вдов. В ней ни на йоту не было от пышечки, а ее лицо — массивное, как и вся вообще ее голова, остриженная не по времени и моде чрезвычайно коротко — ее, повторим, лицо в свете желтоватого огонька горевшей бумаги казалось багровым пятном: столько в нем было апоплексической крови! Эта кровь — точнее, этот багровый цвет — ясно указывал на целый сонм вреднейших привычек, которыми за свою отнюдь не короткую жизнь обзавелась Лидия Захаровна. Было совершенно очевидно то, что она любила поесть, изрядно выпить, а еще наверняка и курила, да не какие-нибудь легкие пахитосочки для дам, а что-нибудь вроде крепкого, сурового матросского табака!

Лидия Петровна походила на состарившуюся, но всё еще полную сил и отнюдь не мирную, а буйную амазонку. Она была… воплощением Афины, если только можно представить Афину в возрасте около пятидесяти лет, тридцать из которых богиня закладывала за воротник. Во всяком случае, именно такое сравнение неожиданно пришло на ум Михаилу Георгиевичу: Михаил Георгиевич незаметно для окружающих ущипнул себя за запястье и попытался сбросить охватившее его наваждение.

Петр Васильевич и Константин — вот она, сила привычки! — внешностью вдовы не заворожились: оба знали ее и уже не видели в ней ничего примечательного. Перед ними стояла просто высокая, нескладная и грубая баба, обладавшая скверным характером, из-за чего поблизости от нее ухо следовало держать востро.

— Так что же здесь случилось? — повторил вопрос Петр Васильевич.

Вдова повела своими могучими плечами, как будто поправляя наброшенную на них шаль. Вот только шали никакой не было.

— Этот засранец…

— Я бы вас попросил! — дернулся инспектор.

— Этот засранец, — повторила вдова, нимало не смущаясь ни в выборе слов и эпитетов, ни того, что эти слова и эпитеты могли кого-то обидеть и оскорбить. Впрочем, эпитет «засранец» в данном конкретном случае был чрезвычайно метким: это подтверждал весь внешний вид заляпанного навозом инспектора! — Этот засранец вломился на мою ферму, чтобы меня обокрасть. Разумеется, я приняла ответные меры!

— Обокрасть? — не поверил своим ушам Петр Васильевич.

— Нет! — выкрикнул инспектор. — Не собирался я ничего красть!

— Ну да, ну да, не собирался! — вдова — шаг за шагом — начала наступление на бедолагу, и тот попятился, едва не грохнувшись обратно в выгребную яму.

— Не собирался!

— А кто тогда вскрыл мои бочки и выхлестал из них вино?

Михаил Георгиевич ахнул:

— Как — выхлестал? Всё?

Вдова смерила доктора изучающим взглядом: это еще что за тип такой? Но, похоже, Михаил Георгиевич ей понравился (в скобках заметим, он вообще производил на дам самое благоприятное впечатление — независимо от их возраста):

— Да нет, конечно, — спокойно пояснила она, — не всё. Но когда я его здесь застала, он уже успел отпробовать из одной бочки, наполнил свою флягу из другой, открыл кран у третьей и перешел к четвертой. И вот ведь гад какой: видел, что вино из открытого крана на пол хлещет, но плевать на это хотел!

Михаил Георгиевич повернулся к инспектору:

— Это правда?

Инспектор за свою не слишком путевую и не слишком обремененную законопослушанием жизнь явно больше привык к роли обвинителя, нежели ответчика, и поэтому теперь растерялся совершенно. Он открывал и тут же закрывал рот, не в силах подобрать слова для подобающего ответа, и переминался с ноги на ногу.

— Это правда?

— Конечно, правда! — за инспектора — и как отрезала — заявила вдова.

Тогда только инспектор возмутился окончательно и затараторил:

— Вздор! Чепуха! Враньё и домыслы! Я — честный человек. В жизни ничего себе не присвоил…

Обрывая его, одновременно хохотнули и Петр Васильевич, и Константин, и вдова. Петр Васильевич и вовсе сдобрил свой смех нелицеприятным замечанием:

— Бабушке это своей расскажите! — сказал он. — Или владельцам сливочной лавки, которую вы сегодня… гм… навестили.

Инспектор рукою отер со своего лица навоз и стало видно, что его лицо краснело не меньше, чем лицо вдовы. Только причина заливавшей его краски была другой: инспектор явно осознавал, насколько нелепо звучали его утверждения о честности и бескорыстии перед лицом людей, одного из которых он едва не обобрал на взятку, а с другим (точнее, с другой) буквально несколько часов назад вступил в преступный сговор.

Михаил Георгиевич, уже посвященный в проделки инспектора, тоже ничуть не поверил его заверениям:

— Как тогда и зачем вы здесь оказались?

Инспектор опять замялся, но в конце концов счел, что лучшего всего — говорить правду. И сказал:

— У нее, — кивок на вдову, — ренсковый погреб[30]… вообще-то ренсковыми погребами я не занимаюсь, но тут уж очень соблазнительный случай: учитывая состояние фермы и вообще… вы понимаете?.. я решил, что нарушений в нем — что блох у собаки…

Михаил Георгиевич вздрогнул. «Блохи!» — пронеслось у него в голове. — «Нужно будет Линеара на блох проверить!» И, отвернув воротник пальто, всмотрелся в щенка: Линеар, не подозревая о посетивших его нового друга крамольных мыслях, по-прежнему сладко спал, завернувшись в складки шарфа и только едва-едва показываясь из них посапывавшим носом.