Приключения английского языка - [102]

(социальное положение, сословие) были более употребительными, чем class (класс). Все эти термины имеют отношение к происхождению.

Наше понимание класса связано с группой в рамках общества. Это возвращение к латинскому значению, характеризующее то, как общество теперь описывало себя. Происхождение теперь уже не имело такого значения, как в прошлом. Оно не исчезло целиком, но было сродни сумеркам по сравнению с полуденной яркостью времен Чосера, Шекспира и доктора Джонсона. Промышленная революция содействовала рождению иного понимания общества.

Подобно многим словам, описывающим осложнения общества, классу в привычном для нас понимании потребовалось время, чтобы утвердиться в языке. Понятие lower classes (низкие классы) использовалось в 1772 году; lowest class(es) (низший класс и низшие классы) стало общеупотребительным с 90-х годов XVIII века. В 1756 году был зарегистрирован термин middle class (средние слои общества, средний класс), который к 40-м годам XIX века стал таким же общеупотребительным, как и lower classes. С середины XIX века это слово на всех промышленных парах устремилось вперед, дав жизнь таким понятиям, как lower middle class (мелкая буржуазия, мещанство, низший средний класс), upper middle class (крупная буржуазия, верхушка среднего класса, высший средний класс), lower working class (низший рабочий класс), upper working class (верхушка рабочего класса, высший рабочий класс), skilled working class (квалифицированный рабочий класс), upper class (высшие слои общества, высшее сословие), middle middle class (средний средний класс); к тому же, были и те, кто не поддавался классификации: члены королевской семьи, аристократия, художники, бродяги, мыслители и кельты, которым часто удавалось избежать суровых оков систематизации. В наши дни понятие «класс» теряет былую определенность и силу.

Классовое самосознание как никогда обострило вопрос диалектов и произношения. Наглядным примером здесь может послужить кокни, частично вследствие того, что к концу XVIII века Лондон стал крупнейшим городом Англии; его население к концу XIX века увеличилось до 4,5 млн (при Елизавете I до этой отметки не доходило население всей страны); к тому же, в Лондоне был самый высокий уровень грамотности в стране: к 1700 году 70 % прислуги могли подписываться своим именем; 98 % всех английских книг выходило именно в Лондоне, где вели свои дела свыше половины всех книготорговцев. К тому же диалект кокни может по праву гордиться своей удивительной историей и тем, что благодаря таланту Чарльза Диккенса он сумел занять видное место в литературе.

Его, конечно, презирали те, кто стремился призвать английский язык к порядку. В XVIII веке он пользовался исключительно дурной славой: его считали языком преступности, нищеты и невежества, пригодным разве что для комических сцен во второсортных постановках в театрах Лондона.

В 1791 году Джон Уокер в своем «Критическом фонетическом словаре английского языка» (Critical Pronouncing Dictionary of the English Language) высказался по поводу кокни весьма критически, назвав его «самым варварским наречием Лондона». Автора словаря крайне удручал тот факт, что лондонцы, говорящие на кокни, не равнялись на высшее общество; более того, они столь мало пользы извлекли из наличия привилегированного соседства, что их местный говор «в тысячу раз более противен и внушает большее отвращение», чем диалекты Корнуолла, Ланкашира и Йоркшира.

В «Видении о Петре-пахаре» 1362 года слово cockeneys означало яйца, маленькие и деформированные, будто снесенные петухом. У Чосера это слово означает «маменькин сынок». К началу XVI века так называли людей, выросших в городах и не знающих «настоящей жизни». К началу XVII века это значение было применимо только к жителям одной местности – Cockney of London (лондонские кокни, 1611 год) или Bow Bell Cockney (рожденные в пределах слышимости колокольного звона церкви Сент-Мэри-ле-Боу, 1600 год) в Лондоне. Говорили, что жители этого района не интересовались ничем за пределами того клочка земли, где им довелось проживать.

Джон Уокер избрал их своей мишенью. Он с презрением утверждал, что кокни из низших слоев произносили слова вроде fists или posts в два слога: как fistiz и postiz. V и w служили заменой друг другу, так что wine произносили как vine, а veal – как weal. H провинилась в очередной раз: если не произносить ее в слове while, то по звучанию слово не будет отличаться от wile; вообще пропуск h стал отличительной особенностью: кокни говорили art вместо heart и arm вместо harm. На место th пришла f, как, например, в словах thirty (тридцать) и thousand (тысяча), произносившимися как firty и fahsn; кроме того, bother звучало как bower, а mother – как muwer. Обвинения множились: yewmour вместо humour, tewwim вместо tell him. Укоренилось такое тяжкое преступление, как двойное отрицание: There ain't nuffink te see (здесь не на что смотреть). Высказывания засоряются разделительными вопросами, и повсюду то и дело звучит That arright then? или Ain't it?, которое со временем превращается в Innit?