Приключения, 1990 - [134]

— Только не врежьтесь во что-нибудь, — сказал Эван.

— Подумаю и об этом, — ответил Тернбул.

Освещенные улицы стрелами пролетали мимо. В Тернбуле, без сомнения, таились до поры неведомые ему таланты. Кеб ушел от погони, когда она еще только-только раскачивалась; а главное, кебмен выбирал не тот путь, который выбрал бы каждый. Он ехал не пустынными переулками, где каждый экипаж заметен, как шествие, но шумными улицами, где полным-полно и машин, и кебов. На одной из улиц потише Макиэн улыбнулся. У Олбэни-стрит кебмен снова глянул вниз.

— Мистер Макиэн, — сказал он, и голос его, как ни странно, немного дрожал, — я хочу предложить вам... да вы, наверное, сами о том же думаете. Пока мы не можем драться, мы практически если не товарищи, то хотя бы деловые партнеры. Мне кажется, нам не стоит ссориться. Вежливость не только хороша сама по себе, но и полезна в такой ситуации.

— Вы правы, — отвечал Макиэн, — я об этом думал. Все, кто дерется, должны быть учтивы друг с другом, а мы... мы не просто враги, мы и впрямь скорее товарищи...

— Мистер Макиэн, — сказал Тернбул, — ни слова больше, — и закрыл дверцу. Открыл он ее только на Финчли-роуд.

— Мистер Макиэн, — спросил он, — не хотите ли закурить? У меня хорошие сигареты.

— Спасибо, — отвечал Макиэн, — вы очень добры.

И он закурил в темноте кеба.

ЧАСТЬ II

Глава IV РАЗГОВОР НА РАССВЕТЕ

Казалось бы, наши герои ускользнули от главных сил века сего — и от судьи, и от лавочника, и от полиции.

Теперь корабль их плыл по безбрежному морю, другими словами — кеб их стал одним из бесчисленных кебов. Но они забыли немаловажную силу — газетчиков. Они забыли, что в наши дни (быть может, впервые за всю историю) существуют люди, занятые не тем, что какое-то событие нравственно или безнравственно, не тем, что оно прекрасно или уродливо, не тем, что оно полезно или вредно, а просто тем, что оно произошло.

Событие, происшедшее неподалеку от собора святого Павла, само по себе дало этим людям работу; события же, происшедшие в суде и сразу после суда, вызвали истинный прилив творческих сил. Запестрели заголовки: «Дуализм или дуэль», «Поединок из-за Девы» и многие другие, еще остроумнее. Журналисты почуяли кровь и разошлись вовсю. Когда же один из них, задыхаясь, сообщил о происшествии в садике, сами издатели пришли в экстаз.

Наутро все большие газеты поместили большие статьи. К концу все статьи становились одинаковыми, начинались же они по-разному. Одни взывали поначалу к гражданским чувствам, другие — к разуму, третьи — к истинной вере, четвертые ссылались на особенности кельтов; но все негодовали и все осуждали обоих дуэлянтов. Еще через сутки газеты почти ни о чем другом не писали. Кто-то спрашивал, как парламент может это допустить; кто-то предлагал начать сбор денег в пользу несчастного лавочника; а главное — за дело взялись карикатуристы. Макиэн мгновенно стал их любимым героем, причем изображали его с багровым носом, рыжими усами и в полном шотландском костюме. В том же самом обличье предстал он на сцене мюзик-холла, как раз на третьи сутки, когда подоспели письма от негодующих читателей. Словом, газеты стали очень интересными, и Тернбул говорил о них с Макиэном на рассвете четвертого дня, в поле, над холмами Хэмстеда.

Темное небо прорезала широкая серая полоса, серебряный меч расщепил ее, и утро стало медленно подниматься над Лондоном. Холм, на котором лежало поле, возвышался над всеми холмами, и наши герои различали, как возникает город во все светлеющем свете.

Наконец на небе появилось ярко-белое солнце и город стал виден целиком. Он лежал у ног во всей своей чудовищной красе. Параллелограммы кварталов и квадраты площадей складывались в детскую головоломку или в огромный иероглиф, который непременно надо прочитать. Тернбул, истинный демократ, часто бранил демократию за тупость, суетность и снобизм — и был прав, ибо демократия наша плоха лишь тем, что не терпит равенства. Он много лет обвинял обычных людей в глупости и холуйстве и только сейчас, со склонов Хэмстеда, увидел, что они — боги. Творение их было тем божественней, чем больше ты сомневался в его разумности. Поистине нужна не только глупая практичность, чтобы совершить такую дикую ошибку, как Лондон. К чему же это идет? Кем станут, какими будут когда-нибудь немыслимые создания — рабочий, толкающийся в трамвае, или клерк, чинно сидящий в омнибусе? Подумав об этом, Тернбул вздрогнул — быть может, от утреннего холода.

Смотрел на город и Макиэн, но лицо его и взгляд свидетельствовали о том, что на самом деле глаза его слепы, точнее — обращены в его душу. Когда Тернбул заговорил с ним о Лондоне, жизнь вернулась в них, словно хозяин дома вышел на чей-то зов.

— Да, — сказал Макиэн, — это очень большой город. Когда я приехал, я даже испугался. Там, у нас, много больших вещей — горы уходят в бесконечность Божью, море — к краю света. Но у них нет четкости, нет формы, и не человек их создал. Когда же ты видишь такие большие дома, или улицы, или площади, кажется, что бес дал тебе лупу или что перед тобою — мышеловка для слона.

— Словно Бробдингнег, — сказал Тернбул.