Приключения, 1977 - [146]

— Простите, я вас не понял. Какому Павлику?

— Да, вы же не знаете… Сыну.

— Сколько ему сейчас?

В ее глазах проскользнула грусть.

— Да, отец его — Павел. Павел Павлович Белоцерковец.

— Расскажите о себе, — попросил я.

— Что вы… Неинтересно, наверное.

Я посмотрел на часы. Начало двенадцатого. Время пролетело совершенно незаметно.

— Где вы остановились, Таисия Александровна? Она растерялась от этого вопроса.

— Нигде… Да вы не беспокойтесь. Поищу кого-нибудь из старых знакомых. А нет, так на вокзале перебьюсь.

— Так я вас отпустить не могу.

Она протестовала, но я настоял на своем.

Позвонил в гостиницу. Там сказали, что, возможно, освободится один номер. Это выяснится скоро, и мне об этом сообщат.

— У нас есть еще немного времени, — сказал я Тришкиной. — Все равно ждать… Как вы попали в Чирчик?

— О, это целая история. Как в жизни бывает: не хотелось мне жить, а судьба решила иначе. Другие дрались, цеплялись за нее, а погибали… Папу эвакуировали с заводом. Мать с ним уехала, а я потерялась… Бомбили Лосиноглебск страшно. Несколько раз в день. Мы с мамой бежали на вокзал вместе. Вдруг — тревога. Она тянет в бомбоубежище, а я как полоумная бросилась бежать. Сама не знаю куда… Опомнилась, когда отбомбили. Искала ее, не нашла. Побежала на вокзал, и перед самым моим носом ушел состав. Потом уже, когда мы нашли друг друга, после войны, выяснилось: она решила, что я побежала на вокзал. Сама она успела вскочить в последний вагон… Вернулась я домой, а дома нет. Яма в земле. Что делать? Люди идут куда-то, я с ними. Сегодня одни, завтра другие. В окружение я не попала. Вот не поверите, думаю, пусть лучше убьют, такая усталость, безразличие. И знаете, когда в себя пришла? Когда Павлика по-настоящему под сердцем почувствовала. Сама голодная, оборванная, а думаю: ребенка грех убивать. Горелой пшеницей питалась: наши отходили, жгли, чтобы немцам не досталась… Так добралась до Ташкента. А там эвакуированных больше, чем ташкентцев. Я вот с таким животом, работать не могу… Что говорить, страшно вспоминать. Людям мы обязаны своим горем, людям же обязаны и жизнью и счастьем… Нашелся такой человек. Махбуба Ниязовна. Павлик называет ее Махбуба-биби. По-русски — бабушка Махбуба. Приютила она меня у себя, а когда сын родился, помогла устроиться в госпитале судомойкой… Специальности никакой да еще с ребенком на руках. В госпитале я и познакомилась с мужем… Его комиссовали. Хороший человек был. Павлика усыновил. Что дальше? После войны окончила сельскохозяйственный техникум, перебралась в Чирчик. Потом к нам приехали мои родители. Я их разыскала на Урале. Схоронила обоих совсем недавно. А муж мой, Тришкин, в пятьдесят шестом умер. Тихий такой был, добрый. Без почки и селезенки жил человек… Вот, собственно, и все.

— А Павлик?

— Павлик на Дальнем Востоке служит. В танковых частях. Уже капитан. Третья внучка родилась летом. Везет на дочерей. — Она улыбнулась. Это была ее первая улыбка…

Позвонили из гостиницы. Освободился номер. Гостиница буквально в двух шагах от прокуратуры, и я проводил Таисию Александровну до самого подъезда.

…На допросе у следователя Жарова Тришкина держалась спокойней. Самое тяжелое — первое свидание с прошлым — она пережила при нашем ночном разговоре.

Тришкина передала Жарову последнее письмо от Митенковой, Оно чудом сохранилось. Таисия Александровна пронесла его в узелке, вместе с документами, по дорогам беженцев — от Лосиноглебска до Ташкента… Последняя весточка из мира юности.

«Тайка, здравствуй, подружка! Не зашла я к вам перед отъездом потому, что искала Гену и Павлика не только на пляже, но и в сквере, и на пустыре возле консервного завода, где мы, помнишь, собирали ромашки. Честно говоря, время до отхода поезда было, но к вам не хотелось. Мне показалось, что ребята поругались очень серьезно, и видеть все это я не могла. Напиши мне, что они не поделили? Впрочем, сейчас это, наверное, несущественно… Нас бомбили два раза. Попали в железнодорожный клуб. Говорят, метили в станцию. Лешка наш ушел на второй день, папаню не хотели брать по состоянию здоровья, но он добился своего в военкомате и тоже ушел. Очень волнуюсь за маму. И надо же было ей уехать гостить. Из газет узнала, что Полоцк взяли немцы. Страшно за нее. Многие тут эвакуируются. Я решила дождаться маму. Да и дом не на кого оставить. Барабулины уехали, помнишь Верку Барабулину: она сидела с Полей Штейман на четвертой парте? Так их дом сразу заняли какие-то незнакомые люди. С нашей улицы ходили в райсовет жаловаться, но ничего не добились. Что я тебе пишу о нас? У вас, наверное, еще страшнее: вы к немцам ближе. Очень беспокоюсь за Павлика и Гену. Как они? Напиши обязательно. Большой привет Александру Тихоновичу и Зинаиде Ивановне. Пишу и не знаю, получишь ли ты мое письмо. Твоя Лера».

Тришкина получила письмо, когда вышла из больницы. Она ответила подруге, что Геннадий погиб. Ни об аресте, ни об исчезновении Белоцерковца не писала…

Личность Домового по фотографии Тришкина не опознала. Возникло предложение свести его с Тришкиной. Может быть, по каким-то едва уловимым жестам, черточкам она сможет определить, кто же это: Геннадий или Павел? Фотография — одно, а живой человек есть живой человек.