Приключения, 1974 - [43]

Бергман беспомощно улыбнулся. Полина вышла. Дверь за ней закрылась, и трое немцев заговорили в полный голос.

— Я привел этих скотов, чтобы они смогли удостоверить вашу арийскую полноценность и германскую благонадежность, Рупп, — говорил фон Шренк, — но, видимо, вы им чем-то не нравитесь даже за столом.

— Я понимаю чем, — сказала Бетина. — Как у вас поднялась рука, господин Бергман, ударить солдата? В такое время это почти предательство.

— Он убил ребенка, — через паузу ответил Бергман.

— Ребенка, убившего двух преданных нам людей, — вмешался фон Шренк. — Рупп, вам не кажется, что для своего пацифизма вы могли бы выбрать другое время и место. Вы забыли, что идет война, Рупп!

— И какая война, господин Бергман! — гневно сказала Бетина. — Я возвращаюсь от мужа. Из-под Санкт-Петербурга. Но этот город по-прежнему Ленинград. Мне муж показывал их пленных. Они истощены. Они получают четверть нормального рациона, нужного, чтобы выжить. И тем не менее Петербург — это еще Ленинград. Вы себе представляете, господин Бергман, что будет, если мы не одержим победы? Они придут в Германию, эти фанатики. Что будет с вашей женой и вашими детьми, господин Бергман...

— У него русская возлюбленная, — засмеялся фон Шренк, — отсюда и эта гуманность.

Слышно было, как льется вино в бокалы.

— Она не моя возлюбленная, — сказал Бергман, — но она порядочная женщина — это я знаю точно. И у меня есть дети в Германии. Хотя я не видел их уже семь лет, с тех пор как ушел от жены...

— Вы развелись? — спросила фрау Эммих. — Разве вы не католик?

— Католик, — сказал Бергман, — я не развелся, а просто ушел. Мы давно не живем вместе. И ее это мало чего лишило, поскольку она получила все наследство моего отца.

— Прозит, — сказал фон Шренк, — за прекрасную Бетину.

— Прозит, Эрих, но, по-моему, вы очень нежно посматривали сегодня на подругу Руппа...

— Прозит, — выпил Бергман.

— Рупп, — сказал фон Шренк, — возможно, эта война преступна и самоубийственна для нас. Возможно, мы зря не прихлопнули еще в тридцать третьем этого подонка, что сидит там, наверху. Но война уже идет. От судьбы ее зависит судьба каждого из нас и судьба всех немцев. Я думаю, вы осознаете это. Я пытался сегодня помочь вам в неприятной истории, в которую вы вляпались. Думаю, что отчасти уже помог, а в дальнейшем мы это замнем совсем. Я вам друг, Рупп, и не думайте, что я забыл, на каком волоске висела моя жизнь и кто этот волосок обратил в крепкие веревки моих кишок и жил — да простит мне Бетина такой физиологизм. Я помню добро, Рупп. Но если я увижу или пойму, что вы по-прежнему помогаете нашему врагу — да-да, Рупп, помогаете ему своими поступками, — я перестану быть вам другом. А врагом фон Шренка я вам быть не советую.

— Благодарю за предупреждение, Эрих, — сказал Бергман, — давайте выпьем еще раз за нашу прекрасную даму.

— Нет, пили уже довольно, — скрипнула стулом фрау фон Эммих, — благодарю за отличный вечер.

— Простите, что он не удался, — сказал голос Бергмана.

— Он удался, — сказал холодный голос Бетины, — я побыла в компании друзей, настоящих немцев и настоящих мужчин, я побыла на фронте и в ближнем тылу и возвращаюсь домой успокоенная. Пока у нас есть такие люди, как мой муж и мой друг Эрих, Германия может быть спокойной за свою судьбу.

— Я с вами согласен, фрау Эммих, — ответил безличный голос Бергмана.

Минут через пятнадцать в доме все затихло. А Полина лежала и вспоминала. Сретенку утром с дворниками в фартуках, сердито заметающих в кюветы палые листья; автобусы, полные людей, фонари, гаснущие в рассвете, и Колю в свитере и галифе, поджидающего ее у парадного. Цоканье владимирских тяжеловозов по булыжнику, рослые фигуры ломовиков в брезентовых плащах и картузах, идущих рядом с телегами, мороженщиц, вытягивающих на тротуары свои лотки, трехтонки, полные тюков, и листья, осенние листья сорокового года. От них щемило сердце и глаза наливались тоской предчувствий. И Коля шептал ей в Измайловском парке: «Полька, неужели это правда? Неужели мы вдвоем навсегда? Никак не могу поверить!» Где-то он воюет, ее Коля?..

Бергман чужой и уже родной человек... Немец, но свой... Она всем сердцем чувствовала, что свой. Этот черный из гестапо, теперь он не выпустит Руппа из виду... Но почему она думает о нем? Какое она имеет право о нем думать? Как сказал этот Шренк: «Пока война идет — и от исхода ее зависит судьба каждого немца?» Но ведь и судьба каждого русского тоже. Все правильно. Идет война, и каждый должен быть со своим народом.

Она подошла и распахнула окно. Вот-вот должна была зацвести в саду сирень. Ночь была прохладной, но запахи цветения тем пронзительнее... Ах, какие бывали вечера в Москве, когда зацветала сирень! Они с девчонками ходили тогда на Плющиху, там в старых, заросших лопухами дворах сиреневые кусты никто не охранял. Они рвали их охапками и несли через весь центр, посреди грохота моторов и цокота копыт последних извозчиков. Хмельные от сирени, они что-то пели и что-то кричали бойким мальчишкам, пытающимся заговорить с ними.

Она смотрела на звезды. Небо было черным, а звезды яркими, как на юге. Кто-то зашуршал внизу. Она взглянула. Под окном стоял Бергман.