Приключения, 1974 - [133]

— При чем тут путевой лист? — устало проговорил доктор. — Подумайте, ведь там же, в Рудице, раненые ждут, надеются...

— В Рудице? — воскликнул я непроизвольно. — Позвольте, товарищ военврач, обратиться. Разрешите мне ехать. Я могу вести машину. Съезжу, привезу раненых куда прикажете, только разрешите! Мне крайне нужно хоть на полчаса побывать в Рудице... Только узнать... а потом я обратно, сюда же...

— А кто вы такой? — спросил нетерпеливо врач, которого уже торопил старшина, прибежавший сказать, что поезд отправляется. — Вы же сами ранены, как я вижу.

— Я танкист... лейтенант. Был ранен, но с машиной справлюсь, — захлебываясь, выпалил я и, уже шагая вслед за торопившимся к поезду доктором, продолжал его умолять: — Прикажите шоферу сдать мне машину, и пусть он с вами едет, если ранен.

— Сам ты поезжай ко всем чертям! — кричал мне вслед шофер. — Ловкий выискался — машину ему сдай!

— Видите, какое положение, — говорил тем временем расстроенный доктор. — По-настоящему я обязан забрать вас с собою, но не тащить же мне вас силой. Договаривайтесь с шофером и поезжайте, если вам так уж необходимо в Рудицу. Когда привезете раненых, найдите у начальника станции нашего санинструктора Савушкина, он их устроит в следующий санпоезд, и вы сами с ним извольте выехать отсюда. Понятно?

Последние слова военврач прокричал на бегу, так как поезд уже тронулся.

Я постоял немного, чтобы унять головокружение, и пошел обратно к машине. Шофер уже выглядывал из нее, поджидая меня.

— Поедешь, так садись! — крикнул он еще издали. — Хоть поможешь раненых погрузить.

Однако, когда я влез в кабину, он не отказал себе в удовольствии еще немного поворчать: «Тоже сказанул! Машину ему отдай!»

Я промолчал, и некоторое время мы ехали молча. Небо в той стороне, куда мы держали путь, становилось все более багровым. Далекая канонада, начавшаяся с отдельных выстрелов, усилилась. Казалось, что где-то там, за кровавым занавесом зарева, десяток мощных молотов куют громыхающую сталь.

— Дают жизни! — озабоченно проговорил шофер, покосившись на меня, и уже приятельским тоном спросил: — Звать-то тебя как?

— Домышев Иван Васильевич, — ответил я и заодно объяснил ему, кто я такой и почему так стремлюсь попасть в Рудицу.

Фамилия шофера оказалась Хоменко. Он попал в Рудицу случайно, проездом. Вез оборудование демонтированного завода. В дороге их колонну обстреляли, он был легко ранен. В Рудице в госпитале, куда он заехал, его перевязали. Может быть, при других обстоятельствах ему пришлось бы полежать на больничной койке, но тут было не до того. Город спешно эвакуировали. Машину его задержали, сбросили с нее груз и вместо него уложили раненых.

Начальник колонны возражать не стал — понимал, что люди ценнее, чем машины.

Так мы и ехали с этим Хоменко, делясь своими заботами. Рассвело уже настолько, что я мог разглядеть его обросшее рыжеватой щетиной грубоватое лицо с узкими щелками прищуренных глаз. На дороге все чаще стали попадаться страшные следы недавних воздушных налетов: трупы людей, перевернутые и сожженные машины. Объезжая одну лежавшую на боку посреди дороги полуторку, мы едва не задавили выползшего из нее человека.

Чтобы обратить на себя наше внимание, он снял с себя шапку, махнул ею, но на большее у него не хватило сил, и он лежал плашмя, с вытянутой рукой, уткнув лицо в снег.

Хоменко затормозил, я подбежал к раненому, приподнял его, как вдруг слышу, он шепчет;

— Домышев! Ты? Слава богу, хоть свой человек! Помоги, брат... В спину садануло, ног не чувствую.

Вгляделся я хорошенько и узнал знакомого фельдъегеря. Действительно, вместе когда-то работали. Тоже, как и я, банковские ценности возил.

— Обожди, — говорю, — сам не подымайся, сил не трать. Я сейчас носилки с машины сниму, и мы тебя, как барина, на них уложим. — И спрашиваю его: — Ты ведь сейчас из Рудицы? Не слышал, как Маша? Выехала или нет?

— Не знаю, — отвечает. — Давно ее не видел. Но учителей как будто всех успели вывезти. Разве только из-за дочурки осталась, хворала она, я слышал.

Сказал он это и точно кинжалом меня проткнул. Все самые страшные опасенья с новой силой обрушились на мою бедную голову. С минуту я даже вовсе ничего не соображал, как будто сознание потерял. Но тут Хоменко подошел, стал тормошить меня за плечо. Я немного пришел в себя, начали мы раненого на носилки укладывать, а он шепчет:

— Я же деньги, Ваня, везу... задержался из-за машины... А тут «мессер» налетел, всех моих перебил, меня вот тоже... Забирай вот документы в сумке, деньги сдашь... Жене скажешь, чтобы... — Но тут его шепот стал вовсе невнятен, по телу пробежала дрожь, и он затих. С трудом подняли мы его на машину, потом заглянули в полуторку, не осталось ли в ней кого живых, но нет, тела шофера и двух фельдъегерей уже окоченели. Под иссеченным осколками брезентом лежало несколько запечатанных мешков. Один из них тоже пострадал. Искромсанные пачки денег валялись на снегу.

— Сколько же здесь? — спросил Хоменко, когда все одиннадцать мешков с бумажными деньгами и двенадцатый, самый тяжелый, с разменной монетой, были наконец погружены.

— Два миллиона шестьсот восемьдесят тысяч триста пять рублей шестьдесят копеек, — прочел я, глянув на документ, вытащенный из сумки.