Приключения 1972-1973 - [160]

На демонстрациях и на марше путала ряды своей роты – Ромашка. Стреляла хуже всех в Ляховском комсомольском полку – Ромашка. Ушла в разведку и собирала цветы – Ромашка. Пришлось отобрать у нее винтовку и сделать санитаркой полка, выдав большую сумку с красным крестом. Но когда позади самой последней роты шла эта маленькая девушка в мешковатой гимнастерке и больших солдатских ботинках, стараясь ступать в ногу со всеми, прохожие улыбались, а нам, командирам, становилось не по себе. И главное, она никогда не замечала своей неуклюжести, не умела глянуть на себя со стороны. Эх, Ромашка, Ромашка – «полтора несчастья»!

Ромашка сидела на ступеньках с букетиком цветов в руках, а рядом с ней стояла плетеная кошелка с игривыми красными полосками. И одета она была как‑то странно, не по‑комсомольски: белая кофточка с ажурными кружевами, длинная синяя юбка‑клеш, черные туфельки на высоких каблучках. Я мог бы ее и не узнать, но другой такой кудрявой головки, таких белых‑ белых льняных волос, наверное, не было во всем городе.

Каждый день нашей жизни тогда складывался из походов и демонстраций, учебы и субботников, а тут – воздушная косынка, аккуратные складочки на юбочке, высокие каблучки. Что можно делать в таком наряде? Лузгая семечки, выйти в воскресенье на улицу?

Что она делала здесь, кого ждала? И что означает этот маскарад?

Еле сдерживая негодование, я подошел к ступеням. Встряхнув головкой, Ромашка улыбнулась, вставая, подхватила кошелку и сказала:

– Идем скорей. Нас ждет секретарь!

Я задохнулся от злости. Что может быть общего между мной и этой… мещанкой? Неужели нас вызвали по одному вопросу?

А Ромашка уже стучала каблучками по темному коридору, и я послушно шел за ней.

Секретарь губкома ждал нас – меня и Ромашку, именно нас и обоих вместе.

– Садитесь, – сказал он, выдвигая ящик письменного стола.

– Я выдам вам один пистолет и, пожалуй… – секретарь на секунду задумался, – и, пожалуй, одну гранату. Чтобы у каждого было оружие. Пишите расписку.

Граната была системы «миллс», английская, взрыватель исправен, чека вынимается легко. Знакомая штучка: интервенты столько навезли таких кругляшек в наши края, что за шесть лет никак перебросать всех не можем. А вот в обойме пистолета было всего четыре патрона.

– Патронов больше нет, – произнес секретарь, пожимая плечами. – Хотя из него больше двух выстрелов подряд и не сделаешь – перекосы. А граната первоклассная, осечек не бывает, рвется точно на восемьдесят четыре осколка.

– Что случилось? Я ничего не понимаю! – вырвалось у меня.

– Стоят иностранные пароходы в Ленинградском порту, – сурово говорит секретарь. – Нет белорусского леса для погрузки. Мы платим за простои судов в золотой валюте. Это ты можешь понять? – И он, сжав губы, замолчал. На его худых щеках проступили желваки.

Мне не надо было пояснять, что значило сейчас для страны золото. В первых сельскохозяйственных коммунах в плуги запрягают коров – лошади выбиты во время гражданской войны, а за тракторы надо платить валютой. Толпы безработных ждут своей очереди на биржах труда – для закупки нового оборудования тоже нужна валюта.

– А мы отдаем наше золото за простои норвежских пароходов потому, что на родине вот этой комсомолки, в Глушче, уже десять дней нет погрузки леса! Горстка бандитов прорвалась из‑за кордона в Глушчанский район – и разбежались лесорубы по хатам, весь план летних заготовок полетел к черту!

Секретарь говорит, пристукивая кулаком по столу. Ромашка нагнула голову и теребит углы косынки. Обстановка проясняется.

– Оба вы отправитесь в Глушчу. Ромашка там знает всех. Подымите комсомольцев, тряхните уком. Но чтобы через несколько суток лес пошел на погрузку! Понятно? – Секретарь вздохнул и добавил: – Ну а если встретите кого, так… – и кинул в папку мою расписку.

Вечером мы шли по городу на вокзал. На главной улице было людно. Около витрин частных магазинов стояли франты в светлых костюмах и лакированных туфлях с гетрами. Старик нищий в лаптях дежурил у входа в гостиницу «Европа». Мимо промчалась извозчичья пролетка, прошуршали дутые шины. Покачиваясь, в пролетке сидели два пьяных нэпмана. Я посмотрел им вслед. Что ж, их пока надо терпеть. Долго ли? Это зависит от нас самих, даже от меня и от Ромашки.

На вокзальной площади тускло горели керосиновые фонари. Сотни людей сидели, спали и двигались на площади. Всюду мешки и узлы, лапти и селедка, смех и ругань. Все куда‑то спешат, торопятся, и кажется, что вся страна пришла в движение.

Гудит паровоз, к платформе подают состав. Посадка в вагон похожа на штурм Турецкого вала, в тамбуре тесно и дышать нечем. Ромашку толкнули, она прижалась ко мне, маленькая и худенькая. Я искоса глянул на свою попутчицу и встретился с ней взглядом. Ромашка улыбнулась застенчиво и грустно^ Только сейчас я заметил, что у нее большие хорошие глаза.

Рассвет мы встречали на высоком речном берегу. На той стороне была Глушча. Широким изгибом уходила в даль, к лесу, речка. От того берега к нам медленно шел паром. Ромашка пошла по тропинке к причалу, а я побежал напрямик, к воде – захотелось освежиться после бессонной ночи.