Приключения, 1971 - [106]

— Па, — сказал я, — это Иван.

— Что? — отец нагнулся над безмолвным телом, повернул к себе его лицо и тут же разогнулся. — А ну домой!— крикнул он мне с такой яростью, что ноги сами понесли меня прочь.

Уйти было невозможно. Немыслимо. Я кинулся в яблони и за их зыбким щитом продолжал слушать звуки и шорохи крыльца. У входа в половину Стефана хлопнула дверь. Истошно закричал голос Марыси, Кшиськиной тетки.

Отец нагнулся, приподнял Ивана и, таща его на себе, побежал в сад. Я помчался за ним. Отец волок Ивана между деревьев, все дальше и дальше уходя от крыльца. У дома уже раздавался голос Стефана, визгливо лаял шпиц.

Отец дотащил Ивана до монастырской стены и, прижав его к ней, заставил стоять.

Я подкрался и встал за могучую старую яблоню.

— Так что же ты творишь, Иване? — спросил отец.

Сквозь вой ветра голос его был еле слышен, я высунулся из-за ствола. Они были от меня в трех шагах.

— Сначала ты подослал ко мне лысого, чтоб я вез вашего атамана, — сказал отец, — потом приходишь стрелять в девчонку... Слышишь меня ты, убийца?

Иван вдруг весь затрясся и зарыдал.

— Не можу, не можу я, пане Голубовський, ведить мене в МГБ...

— Дойдет и до этого, — сказал отец, — теперь скажи: зачем ты хотел убить девчонку?

— Вона зрадныця, вона наших продала!

— Кому же она изменила? Помогла задержать преступников?

— Вона наших пид Збаражем выдала «ястребкам».

— Иван, — сказал отец, — ты жил рядом со мной, играл с моим мальчишкой! А я и не догадывался, что ты тоже убийца. Ты ведь так мог и Тольку убить?

— Ни, пане Голубовський, ни, — каким-то ревом прорвалось у Ивана. — Я и Кшиську не хотив вбываты, та наши наказалы. Не вбью, мене вбьють.

— Мерзавец ты, Иван, — сказал отец, отступая и подкидывая на руке Иванов обрез. — Пошли.

Иван упал на колени и уткнул голову в землю. Отец молча смотрел на него. Прошла минута, другая.

— Добре, — сказал Иван, медленно подымаясь, — я згоден, пане Голубовський... Чуть дивчынку не згубив. Я згоден видповидь держаты, пане Голубовський.

— Иван, — сказал отец, — пойми ты, дурень, дело их битое, мертвое дело. Такой Украины, за какую они борются, не будет. Да и не нужна она такая. Опять паны, опять кулаки и чиновники?.. Да что говорить. Лопух ты, Иван... Или действительно мерзавец!

— Ладно, — лихорадочно что-то делая со своим пиджаком, шептал Иван, — я согласный. Езус-Мария! — вдруг охнул он и сел на колени, — пане Езус, дякую теби, що врятував мене вид гриха. — Он вскочил, даже в темноте угадывалось, как сверкают его глаза. — Пидемо, пане Голубовський.

— Погоди, — сказал отец, — теперь погоди.

Он вынул платок, обтер им шею и, подойдя к соседней яблоне, почти рядом со мной, чем-то тяжело и ловко ударил. Хрустнуло дерево.

Отец вышел к Ивану. Мне не было видно, что они делают, но голоса я слышал.

— Вот эта штука была твоим обрезом, Иван, — сказал отец, — возьми ее себе.

— Ни, — испуганно ахнул Иван.

— Возьми, — строже сказал отец, — выйдешь — выбросишь. Слушай дальше. Завтра ты придешь ко мне в контору. Знаешь, где она?

— Так, — пробормотал Иван, — знаю.

— Я помогу тебе уехать отсюда.

— Спасыби, — из самой глубины легких выдохнул Иван.

— Ты уедешь на Полтавщину. Там тебя пристроят на работу, и ты забудешь весь этот кошмар и людей, что тебя посылали убить ребенка.

— Дуже злякався, пане Голубовський, — забормотал Иван, — я з нымы недавно... И вот послали... Дивчинку...

— И запомни, — сказал отец, — если ты завтра сбежишь, плохо будет всем. Я коммунист, Иван. В бога вашего я не верю, но совесть у меня есть. Убежишь, себя подведешь и меня. Себя — потому, что банду в лесах уже прижали, меня — потому, что я сам пойду и расскажу все, что следует.

— Ни, — горячо заговорил Иван, — ни, пане Голубовський, я не пидведу. Ни. Я тильки сховаюсь до свиту, а як вы прийдете до роботы, я буду там.

— Иди, — сказал отец.

Иван уронил голову, постоял так с минуту, потом сказал глухо и торжественно:

— Ось як тут стою, що бы не буты мени живым, що бы не буты мени людыною, я вас не пидведу, пане Голубовський.

— Иди, Иван, — сказал отец.

Их почти не было видно, только белая рубаха отца выделялась в черной мгле.

— Вирьте мени, пане Голубовський, я не пидведу. Спасыби вам.

Что-то зашуршало по кустам, и отец, постояв с минуту, тоже пошел к дому. Я крался за ним.

У крыльца в свете керосиновой лампы, которую держала в руке Марыся, толпились все обитатели дома.

— Що це таке могло буты? — спрашивала Иванова мать, кутаясь в шаль. — И ничего не разбылы, и никого не вбылы, кто ж це палыв?

— То бандеры, — уверенно говорил Стефан, потрясая своим ружьем, — то они хцелы спугать Стефана Тынду! Так? Но он не такый пигливый!

— Молчи, — кричала ему Марыся, и лампа дрожала у нее в руке, — як бога кохам, до бяды мувишь!

Около Марыси жалась Кшиська в накинутой на рубаху юбке, из-под которой вылезал длинный подол. Она непривычно для себя молчала и только оглядывала всех ярко светившимися глазами.

— Алексей куда-то пропал, — говорила мама, бесцельно ходя по крыльцу, — и Толи нет.

Отец и я вышли к крыльцу почти одновременно.

— Вот они! — крикнула мама и бросилась к нам.

— Все по домам! — приподнято сказал отец. — Ничего не случилось, какой-то дурак ночью по воронам стрелял.