Приключение взрослых - [33]

Саша стоял посреди тамбура, ослепленно моргал.

— Ну, что будем делать? — спросила проводница. — Куда направляешься?

— В Москву.

— Сам откуда?

— Из Москвы.

— Что с тобой случилось? Где пиджак?

— Нету…

— «Нету»! Придется ссадить! Что молчишь?

Надо было просить, умолять, плакать…

Саша молчал.

— Ладно. Пока побудь здесь. Что-нибудь придумаю. Вон стул откидной. Оглох, что ли?

— Спасибо.

Проводница еще раз оглядела его с головы до ног. И вошла в вагон.

Сквозь дверное стекло Саша видел ее удаляющуюся спину, длинный освещенный коридор, пассажиров, стоящих у окон…

Он отошел от двери, послушно откинул тугой стул, сел, прислонился к холодной стене.

Почему-то вспомнил инвалида на костылях, у которого Костя тогда в вагоне попросил сигарет. Всегда все у всех просит… У Саши — Пушкина, у своей матери — денег…

В тамбур влетели мужчина и женщина.

Саша встал, хлопнув стулом.

Они посмотрели на него и тут же вернулись в коридор вагона.

За стеклом — вся в воспаленных железнодорожных огнях — бежала черная ночь.

Ведь погода была хорошая. Просто началась буря. В чем себя винить? Не в чем.

«Не в чем… Не в чем…» — подхватили колеса.

А кошелек?.. Ну и что?..

«Любой бы поднял», — сказал тогда Костя.

Значит, они рванули на море. Та женщина осталась без кошелька. Без денег.

А при чем здесь Костя?

Саше стало вдруг жарко.

Костя ни при чем! Это он. Он, а не Костя ушел от дяди Феди. Дядя Федя мог утонуть. И кошелек. И все. Все, что было. Сам!

С фонарем в руках вошла проводница. Она отперла и распахнула вагонную дверь.

В тамбур вместе с холодным воздухом ворвался гул и лязг.

Сам… Все — сам!

Саша прислонился к стене… Перед глазами снова встало красное весло.

«Сам… Все — сам!.. Сам!..» — выстукивали колеса.

— Чего ты тут мерзнешь? — обернулась проводница. — А ну иди в шестое купе. Верхняя полка свободная.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Когда путешествие кончается, последние километры — самые длинные. Но особенно длинны последние километры тому, кого ждет неотвратимая неприятность.

А Сашу ждала встреча с родителями. Слезы и упреки матери, невыносимый укоряющий взгляд отца.

Но даже не в этом была вся беда.

Во всех поездах и самолетах, которые притягивал сейчас огромный магнит столицы, наверное, не было человека несчастнее Саши.

Как ни странно, все чаще вспоминался не дядя Федя, а старик, которого тот тип выбросил из будки, пока Саша сидел в машине, потея от страха… И как он сидел на диване, ожидая, пока перестанет плакать Костина мать. Тогда Костя сам усадил его на этот диван и сказал: «Жди. Все нормально». И это Костя бросил, предал его…

Снова получалось, что во всем виноват Костя. Будто кто-то посторонний каждый раз услужливо подсовывал Саше новые и новые оправдания, и Сашина вина тускнела, отдалялась…

Если бы Костя пришел тогда к почтамту, все бы пошло по-прежнему. Возвращались бы вместе, читали друг другу стихи. Вот так.

Саша давно уже, с пяти утра, томился — сначала в коридоре вагона, а потом, когда залязгали двери купе, суетливо забегали пассажиры со своими мыльницами и электробритвами, он окончательно перешел в теперь уже по-зимнему холодный тамбур, будто отсюда было ближе к Москве, к перрону, к сутолоке людей и улиц, в которой можно было бы затеряться и не думать о том, что никак не додумывалось. Уже сутки.

А поезд, как назло, полз все медленней. Чем ближе подходил он к Москве, тем чаще замирал у светофоров. Потом вагоны снова вздрагивали, и освещенные солнцем сосны с длинными оледеневшими иглами, утонувшие в снегу разноцветные дачки, заборы, перроны — все это начинало двигаться, закруживаться в знакомый подмосковный хоровод, и снова замирало. Видимо, машинист выдерживал расписание.

Вот поезд опять дернулся, лязгнули сцепки вагонов, Сашу прижало к холодному стеклу тамбурной двери.

Теперь поезд шел виадуком над изгибом шоссе. Внизу, по асфальту, уже катил троллейбус.

Вышла проводница. Легонько отпихнув Сашу, она отперла и распахнула дверь тамбура. Дохнуло знобящим холодом.

Неожиданно поезд начал с грохотом набирать скорость.

— Снег пошел, — сказала проводница, не оборачиваясь.

— Где? — глупо спросил Саша, подаваясь вперед над ее низким плечом.

Слева удалялась путаница кирпичных железнодорожных будок, путепроводов и светофоров, еще озаренная солнцем свежего мартовского утра, а справа, над свинцовыми башнями новых домов, над умножающимся скрещением рельсов, гудела белая мгла. И в этой мгле скорей угадывалась, чем виднелась, приближающаяся громада вокзала.

Проводница гулко откинула железную крышку, прикрывающую ступеньку.

Саша спрыгнул на перрон, чуть не оскользнулся на липком, мокром снегу.

Поезд еще не встал. Навстречу поторапливались, толкая впереди себя пустые тележки, заспанные носильщики. Несколько встречающих с улыбками наготове бежали вдоль замирающего состава, жадно разглядывая номера вагонов.

Снег влетал за воротник ковбойки.

Саша быстро шагал по перрону и чувствовал, как внутри все начинает дрожать и колотиться.

Вот он и вернулся обратно в зиму. Будто и не было никаких чаек над речным устьем. И моря не было, и юга… Будто не было этого первого в жизни путешествия.

Но волдыри на ладонях еще свербят. И он идет по перрону.