Приключение Гекльберри Финна - [55]

Они кружили все быстрее, быстрее, и пританцовывали, то одну ногу выбросят перед собой, то другую, лошади почти уж распластались по арене, распорядитель бегал вокруг центрального столба и кричал: «Гип! Гип!», а клоун кривлялся за его спиной; в конце концов все наездники побросали поводья, леди уперлись ручками в бока, джентльмены скрестили руки на груди, а лошади вдруг встали, склонились и опустились на передние колени! И наездники один за другим соскочили с них на арену и отвесили публике самый изысканный поклон, какой я когда-либо видел, а после убежали, и публика захлопала в ладоши и завопила что было сил.

Вот, а после нам стали показывать самые настоящие чудеса, а клоун все это время такие шуточки откалывал, что зрители чуть не померли со смеху. Распорядитель ему слово, а клоун в ответ пять — и быстро, моргнуть не успеешь, и смешно до ужаса; уж и не знаю, как ему столько всего остроумного в голову приходило, да еще и в единый миг, и каждое слово к месту, я и поныне понять не смог, как оно у него получалось. Я бы, наверное, год тужился, а все равно ничего похожего не выдумал бы. Ну, тут на арену выскочил какой-то наклюкавшийся дядька и говорит, что он тоже хочет на лошади прокатиться, он, дескать, умеет это не хуже прочих. Циркачи заспорили с ним, попытались выставить на улицу, а он ни в какую, так что пришлось им представление прервать. Зрители орут на него, издеваются, а он разозлился, просто рвать и метать начал, люди, понятное дело, осерчали, кое-кто со скамеек повскакал и на арену полез, крича: «Дайте ему по зубам! вышвырните его!», а парочка женщин уже визжать начала. Но тут распорядитель сказал небольшую речь, он, дескать, надеется, что никаких беспорядков никто учинять не станет, и если этот джентльмен пообещает больше не безобразничать, ему позволят прокатиться на лошади, все равно ж он в седле и минуты не продержится. Все захохотали и согласились с распорядителем, и для этого дяденьки вывели на арену лошадь. Стоило ему взобраться на нее, как лошадь принялась брыкаться, и курбеты выделывать, и двое служителей вцепились в ее уздечку, чтобы она пьянчугу не сбросила, а тот обхватил лошадь обеими руками за шею, и при каждом ее скачке у ноги него аж в воздух взлетали, ну а зрители повскакали с мест, вопят и хохочут так, что у них слезы льют по щекам. Конечно, удержать лошадь служители не смогли, и она опрометью понеслась по арене, а забулдыга болтается у нее на шее, то с одной стороны свалится, так что у него ноги по земле волочатся, то с другой, — публика уже с ума почти посходила. Мне-то смешно не было, я весь дрожал от страха за дурака. Но скоро он все-таки ухитрился усесться в седло и поводья ухватить, хоть и качался по-прежнему из стороны в сторону; а потом вдруг поводья бросил, да как подскочит — и встал на седле! Лошадь так и несется во весь опор, точно из горящей конюшни спасается. А он стоит себе и стоит, и до того привольно, точно в жизни своей к рюмке не прикладывался, а после начал снимать с себя одежду и отбрасывать ее. И так быстро, что одна еще по воздуху летит, а он уж другую сдирает — всего их на нем семнадцать штук оказалось, не считая последней. Ну и вот, смотрим, стоит он в седле, стройный, симпатичный, в таком ярком и красивом наряде, какой вам и во сне не приснился бы, а после ударил лошадь хлыстиком, и она остановилась, и на колени встала, и он соскочил на арену, поклонился, и ушел за кулисы, а публика аж взвыла от восторга и удивления.

Тут-то распорядитель понял, конечно, что его вокруг пальца обвели, и до того расстроился, что смотреть было жалко, ей-богу. Это ж один из его артистов был! Придумал всю шуточку сам и слова о ней никому не сказал. Я-то себя тоже дураком чувствовал оттого, что на нее попался, но оказаться на месте распорядителя и за тысячу долларов не согласился бы. Не знаю, может и есть на свете цирки лучше того, но мне они пока что не попадались. По мне, так и этот достаточно хорош, если я его еще где увижу, ни одного представления не пропущу.

Ну вот, а вечером и мы дали представление, однако на него от силы дюжина людей пришла — расходы мы покрыли, но и только. И они все время гоготали, герцог просто на стену лез от злости, да и разбрелись еще до окончания — все, кроме одного мальчишки, который заснул в зале. Герцог сказал, что арканзасские обалдуи не доросли до Шекспира, им подавай низменную комедию — если не чего похуже, так он это понимает. Ладно, говорит, придется приладиться к их вкусам. И на следующее утро он разжился где-то большими листами оберточной бумаги и черной краской и нарисовал несколько афиш, которые мы расклеили по городку. Афиши были такие:

В ЗДАНИИ СУДА!

Всего 3 спектакля!

Всемирно известные трагики

ДЭВИД ГАРРИК МЛАДШИЙ!

и

ЭДМУНД КИН СТАРШИЙ!

Из лондонских и континентальных

театров

в их душераздирающей трагедии

ЦАРСТВЕННЫЙ КАМЕЛОПАРД,

или

КОРОЛЕВСКОЕ СОВЕРШЕНСТВО!

Вход 50 центов.

А внизу приписка:

ЖЕНЩИНАМ И ДЕТЯМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!

− Ну вот, − сказал герцог, − если их и эта приписочка не проймет, значит, я не знаю, что такое Арканзас!

Глава XXIII Королевское непотребство